Иэн Рэнкин - Крестики-нолики

— Хочешь, расскажу про нового маминого ухажера?

— Ты отлично знаешь, что хочу.

Она захихикала. Девчоночьего в ней было по-прежнему много, однако при этом даже хихиканье уже казалось другим — более сдержанным, более женским.

— Он якобы поэт, но на самом деле у него еще даже ни одной книжки не вышло. Да и стихи у него паршивые, но мама ни за что ему об этом не скажет. Она думает, что у него солнышко светит сам знаешь откуда.

Рассчитывала ли она произвести на него впечатление всеми этими «взрослыми» словечками? По мнению Ребуса, да.

— Сколько ему лет? — спросил Ребус, испугавшись своего неожиданно проснувшегося самолюбия.

— Не знаю. Двадцать, наверно.

Испуг прошел, и началось головокружение. Двадцать. Связался черт с младенцем. Боже мой! Как все это влияет на Сэмми? На Саманту, притворяющуюся взрослой? Ребус боялся даже подумать об этом — впрочем, он и не был психоаналитиком. Это была область Роны, по крайней мере когда-то.

— Нет, правда, пап, поэт он ужасный. Я в школьных сочинениях лучше стихи пишу. Ты помнишь, осенью я перехожу в среднюю школу. Будет забавно ходить в ту школу, где работает мама.

— Да, это точно. — Ребусу не давала покоя одна мыслишка. Поэт, двадцать лет. — Как зовут этого мальчишку? — спросил он.

— Эндрю, — ответила она. — Эндрю Андерсон. Забавно звучит, правда? Вообще-то он славный, только странный немного.

Ребус шепотом выругался: сын Андерсона, гнусного Андерсона, этот странствующий поэт, спал с его женой. Какая ирония судьбы! Он не знал, смеяться или плакать, но решил, что смех в этой ситуации уместнее.

— Почему ты смеешься, папа?

— Просто так. Мне просто весело, вот и все. Так что ты хотела рассказать?

— Я говорю, мама познакомилась с ним в библиотеке. Мы туда часто ходим. Маме нравятся книжки по литературе, а я люблю про любовь и приключения. Книжек, которые читает мама, я совсем не понимаю. Ты читал те же книжки, что и она, когда вы были… до того, как вы?…

— Да, те же самые. Но я тоже никак не мог их понять, так что насчет этого не волнуйся. Я рад, что ты много читаешь. А что это за библиотека?

— Она очень большая, но туда все время приходят бродяги — вздремнуть или просто время провести. Берут книжку, садятся — и тут же засыпают. От них ужасно пахнет!

— Ну, тебе же не обязательно подходить к ним близко, правда? Пускай себе коротают время в одиночестве.

— Да, папа. — Ее слегка укоризненный тон означал, что в отеческих советах она не нуждается.

— А не пойти ли нам все-таки в кино?

Кинотеатр, однако, был закрыт, поэтому они пошли в кафе-мороженое на Толлкросс. Ребус смотрел, как Саманта зачерпывает из холодильника «Никербокер глори» мороженое пяти разных цветов. В ее возрасте можно есть сколько угодно, ни на унцию не прибавляя в весе. А Ребус при одном взгляде на сладости чувствовал необходимость распустить брючный ремень, немилосердно сдавивший живот. Он пил маленькими глоточками капуччино без сахара и краем глаза наблюдал за тем, как компания мальчишек за другим столиком посматривает в их с дочерью сторону, перешептываясь и посмеиваясь. Они отбрасывали волосы со лба и так затягивались своими сигаретами, точно от каждой затяжки зависела их жизнь. Не будь рядом с ним Сэмми, он арестовал бы голубчиков за злостную задержку собственного роста.

К тому же он слегка им завидовал: у него-то сигарет не было. При Сэмми он не курил, ей не нравилось, что он курит. Ее мать тоже некогда орала на него, требуя прекратить, прятала сигареты и зажигалку, и ему приходилось по всему дому делать тайные заначки курева и спичек. Он все равно продолжал курить и победно смеялся, входя в комнату с зажженной сигаретой в зубах, а Рона срывающимся на визг голосом уговаривала его погасить эту гадость, гонялась за ним среди мебели и размахивала руками, пытаясь выбить пожароопасный предмет у него изо рта.

То были славные времена, когда конфликты порождала любовь и забота друг о друге.

— Как дела в школе?

— Нормально. А ты занимаешься делом об убийствах?

— Да. — Боже, как хочется курить! В эту минуту он мог бы убить за сигарету, оторвать какому-нибудь мальчишке башку.

— Ты его поймаешь?

— Да.

— Что он делает с девочками, папа? — Пытаясь казаться равнодушной, она опустила глаза и очень внимательно рассматривала почти опустевшую вазочку с мороженым.

— Он ничего с ними не делает.

— Просто убивает? — Губы у нее побелели. Ребус вдруг остро ощутил, что именно его ребенок, его дочь остро нуждается в защите. Ему захотелось обнять ее, утешить, сказать ей, что большой скверный мир — там, снаружи, а здесь она в безопасности.

— Вот именно, — пробормотал он вместо этого.

— Хорошо, что он больше ничего не делает.

Мальчишки начали посвистывать, пытаясь привлечь ее внимание. Ребус почувствовал, что краснеет. В другой день, в любой день, кроме этого, он подошел бы к ним размеренным шагом и вколотил бы закон в их наглые маленькие физиономии. Но ведь он не на дежурстве. Он наслаждается дневной прогулкой с дочерью, неожиданным своенравным результатом их с Роной счастливого соития.

Он с дочерью, а Рона наверняка уже потянулась за ненадолго отложенной книгой, которую сейчас читает. Она, должно быть, отодвинула от себя обмякшее, изнуренное тело любовника, не перекинувшись с ним ни единым словом. Неужели она все время думает только о своих книгах? Возможно. Ее любовнику не позавидуешь: вероятно, он чувствует себя выдохшимся и опустошенным, с горечью осознает, что ни чувства его, ни желания ей так и не передались. Она выиграла еще одну схватку.

И тогда он поцеловал ее и испустил крик…

Крик страстного желания и одиночества…

Выпустите меня… Выпустите меня…

— Ладно, пойдем отсюда.

— Хорошо.

Когда они проходили мимо столика возбужденных мальчишек, на чьих лицах отражалась с трудом сдерживаемая похоть, Саманта одному из них улыбнулась. Она улыбнулась одному из них.

Глотнув свежего воздуха, Ребус задался вопросом: куда идет этот мир? Он спрашивал себя: не потому ли он верит в жизнь за гробом, что повседневная жизнь столь страшна, столь печальна? Если человека после смерти не ждет воскресение для вечности, значит, жизнь — самое гнусное изобретение всех времен. Ребус мог бы убить тех мальчишек, да и родную дочь был готов задушить, лишь бы оградить ее от того, чего она хочет — и добьется. Он осознал, что ему нечего ей сказать, а тем мальчишкам — есть; что его ничего с ней не связывает, разве что узы крови, а их с ней связывает все. Небеса были мрачными, как аккорды вагнеровской оперы, мрачными, как мысли убийцы. Они становились все мрачнее по мере того, как мир Джона Ребуса разваливался на части.

— Пора, — сказала она, его маленькая дочь, гораздо более взрослая, однако, чем он. — Пора.