Александра Маринина - Смерть ради смерти

– А ты одна была, что ли?

– Одна. Такое пережила за эти полчаса – врагу не пожелаешь. Мне ведь тридцать шесть было, когда я защищалась, а это совсем другое дело, чем когда тебе двадцать шесть.

– Да почему же, интересно?

– Да потому, что чем ты старше, тем большим тебе приходится жертвовать, чтобы написать эту проклятую диссертацию. Когда ты пишешь ее в аспирантуре, начинаешь, как ты, в двадцать три года и заканчиваешь в двадцать шесть, ты ничего не потерял, даже если защитился неудачно или не защитился вообще. У тебя как было все впереди, так впереди и осталось. А когда ты занимаешься диссертацией не в аспирантуре, а без отрыва от основной работы, и пишешь ее не три года, а десять лет, и эти десять лет приходятся на возраст от тридцати до сорока или даже позже, тебе приходится слишком часто выбирать, чему отдавать предпочтение. Науке или семье. Науке или ребенку. Науке или здоровью. Науке или престарелым родителям. Тебя кругом давит моральный долг по отношению к кому-то или по отношению к самому себе. И ты делаешь свой выбор, наживая при этом седые волосы и оставляя рубцы на совести. Так вот, Геночка, когда ты стоишь в коридоре и ждешь результатов голосования, ты думаешь только об одном. Ты вспоминаешь все жертвы, которые принес на алтарь своей, прости меня, гребаной диссертации, и думаешь о том, не напрасны ли они были и стоила ли диссертация всех этих жертв. И ты понимаешь, что если сейчас члены Совета соберутся в зале и председатель счетной комиссии объявит, что черных шаров тебе кинули больше, чем нужно, то окажется, что все эти жертвы были напрасными. Ты вспомнишь женщину, может быть, самую лучшую в твоей жизни, от любви которой ты отказался. Ты вспомнишь, как тяжело болели твои родители, а тебя не было рядом с ними. Ты много чего вспомнишь. И, узнав, что тебя провалили на защите, ты поймешь, что жил неправильно, что поставил не на ту лошадку и в итоге все проиграл, принеся слишком много жертв.

– Все, все, все, сдаюсь, – поднял руки Лысаков. – Ты убедила меня в том, что я чудовищный эгоист. В знак солидарности я буду сидеть с тобой до конца, а потом буду оказывать моральную поддержку Валерию Иосифовичу, когда он будет страдать в коридоре. Только ты мне скажи, когда мы с тобой наконец делом займемся, а? Работа стоит, и за нас ее никто не сделает.

– Гена, честное слово, завтра прямо с утра и займемся. Между прочим, ты докторскую думаешь завершать или совсем ее забросил?

– Инка, отвяжись. Мне уже Бороздин плешь проел с этой докторской, теперь еще ты начинаешь.

– Ладно, не буду. Давай послушаем, сейчас Бороздин будет Лозовскому отвечать.

Лысаков и Литвинова умолкли, глядя, как профессор Бороздин неторопливым шагом идет к трибуне.

Он смотрел на сияющего, довольного собой Лозовского и чувствовал, как в нем закипает ненависть. Старый паяц. Шут гороховый. Выживший из ума маразматик с отвратительным скрипучим голосом и реденькими седыми волосиками. О, как он ненавидел всех сидящих в этом зале, как они раздражали его своей глупостью, примитивностью, болтливостью. Скорее бы все разрешилось, они бы довели прибор и получили за него деньги. И никогда больше не видеть эти мерзкие рожи, не слышать эти голоса, важно произносящие всякую чушь.

В первый раз у Мерханова что-то не получилось. Интересно, получится ли сегодня? На сегодняшний день он дал ему время с трех до семи часов вечера. Можно было бы дать и побольше, если бы знать заранее, что Лозовский будет в таком боевом настроении. Обычно защита кандидатской диссертации длится час с четвертью, максимум – полтора часа, и это вместе с голосованием и объявлением результатов. А сегодня защита длится уже час двадцать, и еще голосовать не ходили.

Каменская вроде поутихла. После похода к Томилину в Институте ни разу не появилась, да и Коротков забегает лишь от случая к случаю. Конечно, тогда момент был острый: откуда-то взялась карта с четко очерченной зоной действия антенны. И будь девица позубастее, она бы вцепилась в эту карту и догрызла вопрос до победного конца, то есть до антенны и до прибора. А она отступилась. Так что вполне может оказаться, что никакие радикальные меры и не нужны, и можно спокойно продолжать работу над прибором. Конечно, без Каменской было бы спокойнее. Так или иначе, нужно выждать еще недельку. Если за эту неделю Мерханов ее уберет – туда ей и дорога. А если не успеет, все равно можно будет продолжать работу.

Инна что-то нервничает в последнее время. Когда он сказал ей, что работу придется приостановить, она была в панике, говорила, что очень рассчитывала на деньги, которые он ей обещал за работу над прибором. Зачем ей деньги, этой старой деве? Посмотреть, как она выглядит и как одевается, можно подумать, что она живет на подаяние. У нее даже от скудной зарплаты наверняка деньги остаются. Может, она подпольная миллионерша, как Корейко? Копит деньги и складывает их в чемодан. Да на что они ей? Живет одна, квартира есть, что еще ей нужно? Господи, если бы он мог жить один и никого не видеть! Одиночество – вот высшее счастье. Выше этого только смерть.

Все было как обычно в этот вечер. Настя опять поздно пришла с работы, и опять ей лень было готовить себе ужин, вследствие чего она ограничилась чашкой чая с очередным невкусным бутербродом. Поговорила по телефону с отчимом, потом позвонила Лешке. Приняла душ. Посмотрела телевизор. Долго лежала в темноте с закрытыми глазами и думала. Наконец почти в два часа ночи ей удалось уснуть.

Обычный вечер. Такие случаются триста раз в году.

Сегодня она снова прошла в двух миллиметрах от смерти. И снова не заметила этого.

Бойцов шел за Анастасией Каменской от самого здания ГУВД на Петровке. Была пятница, 3 марта. Опять она возвращалась с работы поздно, и опять ей предстояло идти мимо той автостоянки, где недавно на нее пытались напасть.

От метро до остановки автобуса оставалось совсем недалеко, когда Бойцов увидел впереди знакомую машину. Это был тот самый «Сааб», номер которого два дня назад записывала старуха перед домом, где жила Каменская.

Когда Настя оказалась в нескольких метрах от машины, та тихонько тронулась ей навстречу, не включая огней. Вадим успел заметить, что стекло заднего правого окна поползло вниз. На принятие решения у него не оставалось и десятой доли секунды. Он рванулся вперед, расталкивая прохожих, в отчаянном длинном прыжке догнал идущую впереди женщину в голубой куртке и упал вместе с ней на грязный мокрый тротуар. «Сааб» резко набрал скорость и скрылся.

Каменская лежала неподвижно, и он перепугался, подумав, что она ударилась головой и потеряла сознание.

– Ради бога, простите, – заговорил Вадим, поднимаясь. – Позвольте, я вам помогу встать.