Ольга Лаврова - Мафия

— Отчет об итогах моего пребывания в Хабаровском крае вы одобрите позже. Итоги хорошие. У новых регионов огромные перспективы. Как тут без меня? Финансы? — Вопрос к Крушанскому.

Тот вынимает из папки рукописный текст.

— Приход. Расход.

Коваль просматривает.

— Нормально, Крушанский. Как заготовки?

Заготовками ведает жизнерадостный, румяный Коля.

— Отлично, Олег Иваныч! Матвей уже возить не успевает, а Феликс сбывать.

Коваль вопросительно смотрит на Снегирева.

— Надо увеличивать число верблюдо-рейсов, — говорит Снегирев и так открыто, беззаботно улыбается Ковалю, что тот отводит глаза.

— Обсудим. Феликс?

— Сбыт слабо растет, потому и затоварились. Рынок надо активней расчищать.

— Люба, есть заминки?

— Все по плану, Олег Иваныч, — отвечает Хомутова и встает, чтобы показать Ковалю копию своей схемы из папки. — Заканчиваем первый этап — нагнать страху, набрать авторитет силы. Для этого устраняем тех конкурентов, вокруг кого будет больше разговоров. Где зачеркнуто — отработано. Параллельно начали брать под себя сбытчиков, которых можно использовать.

Коваль отмечает ногтем на схеме один из кружков:

— Кто-то новый?

— Зловредный старикашка. Под восемьдесят, а все хорохорится.

— Не трогай. При его занятиях дожить до восьмидесяти — уже достаточно уважения, — укоряет он Хомутову.

Звонит телефон на отдельном столике.

— Я подойду, — говорит она.

Имитирует нервный телефонный разговор:

— Да… Когда?.. А-а, понятно… Хорошо.

И оборачивается к Снегиреву:

— Недоразумение у тебя на доставке.

— Что именно?

— Зачем я буду, Матвей… Сам разбирайся, сам объяснишь Олег Иванычу. Ребята тебя подбросят.

По лицу Снегирева струится некая рябь, отражающая внутреннее сомнение. В памяти всплывает визит на Петровку, который он утаил. Может, об этом узнала Хомутова? Однако Хомутова держится естественно. Коваль невозмутимо изучает ее схему.

— Я не прощаюсь? — нерешительно говорит Снегирев.

— Конечно, возвращайся скорей, — улыбается Хомутова.

Секунду-другую он еще медлит, затем стремительно выходит.

— Привыкаешь к человеку, — говорит Коваль. — Мне его будет не хватать.

Ледяным холодом повеяло за столом, когда присутствующие поняли смысл его слов. Снегирев был одним из них. Его судьба, решенная Ковалем столь мгновенно и единовластно, могла стать — или может стать — судьбой любого. Они ждут объяснений, Коваль их дает:

— К вашему сведению, на обратном пути я проинспектировал Хабаровскую трассу. Знал выгоны и места, где ехали верблюды. Двое оказались без напарников. Третий с напарником, но они всю дорогу пили водку! Можно так возить товар?

— Олег Иваныч, нельзя! — восклицает Коля. — Но с Матвеем поговорить бы, что ли… нельзя же…

— Коля, я его предупреждал. И Люба тоже.

— Сколько раз, — подтверждает Хомутова. — Клялся-божился!

— Олег Иваныч, несоразмерно, — говорит Крушанский.

— Феликс воздерживается?

— Я, разумеется, тоже против.

— Рад, что вы откровенны, — доволен Коваль. — Но я не все сказал. Матвей под нашим крылом работал отдельно на себя. На днях, например, приобрел полпуда гашиша.

— Олег Иваныч, он не из жадности! — осмеливается Коля. — Это азарт.

— Это анархизм. Мы ведем войну, может быть любое. А он путается неизвестно с кем. Подловят, трое суток просидит без дозы — и продаст… Матвей — один из вас пяти, кто знает меня! Кроме Любиных «псов».

Нарушает наступившую паузу Феликс:

— Матвея никто особо не любил, плакать не будем. Но прикидываем на себя.

— То есть чем ограждены ваши шкуры?

— Да.

— Ничем, если станете вредить общему делу.

По дороге Снегирев настороже:

— Я из машины не выйду. Пусть он подойдет сюда.

В ответ шофер поднимает стекло, зажимает себе нос платком, сидящий рядом со Снегиревым — тоже и пускает ему в лицо аэрозольную струю из маленького флакончика. Снегирев не успевает задержать дыхание, глаза у него выкатываются.

Машина притирается к тротуару, «мальчики» поспешно распахивают дверцы, выставляют головы на свежий воздух.

Затем высаживают Снегирева. На ногах тот еще держится, но нетвердо шагает вперед, будто не понимая, где он.

Покачнулся, добрался до стены дома, оперся.

Народу снует мало, не оглянется. Только очень пожилая женщина, которая сама еле передвигается и потому более чутка на физическую немощь, спрашивает обеспокоенно:

— Гражданин, вам нехорошо? Гражданин!

Снегирев падает.

И вот вокруг тела небольшая толпа. Голоса:

— «Скорую» надо!

— Где тут телефон?

— Что это с ним?

— Сердце, наверно.

— Надо же, молодой еще…

— Вот так работаем, работаем, себя не жалеем, а потом хлоп — и готово!

Машина Коваля неторопливо едет по набережной мимо Андроникова монастыря в сторону Сокольников. Неспрямленная Яуза здесь живописно извивается, старые горбатые мостики соединяют берега, справа поднимаются высокие зеленые откосы.

Приятная, уютная дорога, а для Коваля приятная вдвойне, потому что ведет она к дому любимой женщины. Зовут ее тоже Вероникой, как и жену Ардабьева.

На заднем сиденье невозмутимая пара плечом к плечу — «псы» Хомутовой. Настроение, в котором пребывает Коваль, отчетливо не вяжется со зловещим смыслом этих фигур.

Он тормозит и выходит у крошечного островка с домиком — вероятно, какая-то станция речной службы. В центре современного города прямо-таки диккенсовская идиллия, отрешенность от суеты, уединение, покой. Ульи желтеют, собаки слоняются.

Созерцание островка для Коваля — окончательное переключение, подготовка к тому, чтобы появиться у Вероники иным человеком: ласковым, раскованным, легким.

…Он звонит в дверь — из коридора вылетает Вероника и по-девчоночьи виснет у него на шее.

— Ой, как я соскучила-ась! Три недели… ненавижу твои командировки!..

— Теперь долго не поеду.

Вероника тащит его в комнату и начинает танцевать вокруг, припевая: «Олежка вернулся, вернулся, вернулся!» Танцует не потому, что Коваль ею любуется, а скорее для себя — от радости, от юной непоседливости, — и останавливается, только когда замолкает служившая аккомпанементом музыка из телевизора.

— Ты прямо с дороги?

— Нет, побывал в конторе.

Что-то мелькнуло, видно, в лице, и она уловила:

— Неприятности?

— Чуткая моя девочка. Да, пришлось… уволить одного сотрудника.

— И теперь жалко?

— В незапамятные времена мы были друзьями. Взял его к себе, и вот ошибся. Ладно, пустяки…

— «Жаль мне себя немного, — вторит Ковалю Вика, — Жаль мне бездомных собак…» Удивительно, что ты любишь Есенина, — говорит она. — Ты такой волевой, сильный. А впрочем… я о тебе ничего не знаю.