Александра Маринина - Чужая маска

– Значит, ты никогда не сможешь любить меня? Ты никогда не простишь мне того, что я была проституткой?

– Ира, ну что ты говоришь! При чем тут «простишь» или не «простишь»? Ты ни в чем не виновата передо мной, ты не сделала мне ничего плохого, совсем наоборот, ты помогла мне и продолжаешь помогать, ты ухаживаешь за мной, ведешь мой дом, принимаешь моих гостей. Ты моя жена, Ира. Мы с тобой это придумали, и с этим мы с тобой умрем. Этого мы уже не сможем изменить, и я не хочу это менять. Я хочу быть твоим мужем, видеть тебя каждый день, заботиться о тебе, есть твои замечательные пироги, хвастаться друзьям и журналистам, какая у меня потрясающая жена, я хочу хвастаться тобой и гордиться тобой, я хочу просыпаться и засыпать рядом с тобой. Но я не смогу сделать самого главного… Прости, Ира, я не смогу.

– Но почему? Почему, Сережа? Я тебе отвратительна? Я кажусь тебе грязной?

Он молчал. Господи, ну что он мог ей сказать? Да, она казалась ему грязной. Да, он все время помнил о том, сколько раз ее лоно раскрывалось навстречу многочисленным мужчинам, чьих имен она не знала, мужчинам пьяным и агрессивным, отвратительным и вонючим, глупым и гнусным. И одна только мысль об этом парализовала его. Единственная женщина на свете, к которой он испытывал такую необъяснимую и такую огромную нежность, казалась ему грязной и порченой, и его тело отчаянно сопротивлялось тому, чтобы войти в нее.

– Я люблю тебя, – неожиданно для себя самого произнес Березин.

Он резко поднялся, не дожидаясь ответа Ирины, и ушел к себе. Он еще долго не мог уснуть и все прислушивался, ожидая услышать шаги Ирины, возвращающейся в свою комнату. Но так и не дождался.

Тело девятиклассницы Тани Григорьевой к моменту обнаружения пролежало в подвале дома на Котельнической набережной месяца полтора-два. Родителей нельзя было приводить опознавать останки, смотреть на это без содрогания не мог никто. Хорошо, что рядом нашлась сумка, в которой лежали надписанные тетради Тани и ее записная книжка. Девочка находилась в розыске по заявлению родителей с конца октября.

Юра Коротков тяжело переносил вид разлагающихся трупов, а если это были трупы детей и подростков, он впадал в транс и начинал плохо соображать. Но сегодня выхода у него не было, нужно делом заниматься, а не слезы лить, потому что к месту обнаружения трупа он выехал в составе дежурной группы в три часа ночи и перекладывать свою работу было не на кого.

Благоухающий потом и мочой бомж, забредший в этот подвал погреться и поспать и обнаруживший страшную находку, сидел на скамейке возле дома, трясясь крупной дрожью и стуча зубами.

– Командир, выпить бы. – Это были первые его слова, обращенные к Короткову. – Уж больно жутко.

– Потерпи, отец, – махнул рукой Коротков. – Самому жутко. Где же я тебе найду выпить в три часа ночи?

– Найти-то я сам найду, – ответил бомж, клацая зубами не то от холода, не то от ужаса. – Денег нет.

– Погоди, я тебе пару вопросов задам, потом получишь на бутылку. Идет?

– Давай, командир, спрашивай быстрее, видишь, колотит меня всего.

– Ты в этот подвал часто ходишь?

– Не, в этом сезоне в первый раз забрел. Он нехороший считается, мы в него не суемся, если нужда не подожмет.

– Чего ж в нем нехорошего?

– А чего хорошего-то? – резонно возразил бомж. – Мертвяки вон валяются, может, еще чего…

– А до сегодняшнего дня где ты ночевал, сердешный?

– На Каланчевке, там подвалов теплых – тьма. Живи – не хочу. Мы там больше всего любим чалиться.

– А сегодня что ж? Закрыли твою Каланчевку, что ли?

– Так крыс морют, ты че, не знаешь? Крыс там развелось видимо-невидимо, мы-то с дурна ума решили, что нам ихняя морилка нипочем, она ж на крыс рассчитана, а не на людей, переночевали там вчера, а с утра кто блюет, кого несет, а кто вообще не соображает. Траванулись мы морилкой этой. Вот мы и решили на несколько дней рассыпаться, переждать, пока отрава выветрится. И пошли искать себе место кто куда.

– А ты почему сюда пришел? Место знакомое?

– Да ну! – Бомж сделал непонятное движение головой, будто отгонял муху от своего лица. – Они быстрей меня все места позанимали. Думаешь, так просто найти, где поспать? Хрена! Москву всю поделили и переделили, за прописку теперь никого не тягают, бояться перестали, установили свои правила. Слышь, командир, демократическая власть статью прописочную отменила, так наши горлопаны свою, бомжовую прописку установили. В чужой подвал не сунься, на чужой чердак не ступи, на чужой лестнице не моги. Плати за прописку, получай разрешение урядника, тогда – пожалуйста. За бесплатно можно только там, где не топят, или в таких местах, как здесь, в нехороших то есть. На улице-то сегодня больше двадцати градусов, я попробовал в холодном подвале устроиться, нет, чувствую, не пройдет этот номер у меня. Ну и поперся сюда. Знал, что дурное место, но ведь тепло…

– Слушай, отец, а почему все-таки место это нехорошее? Труп мы только сегодня нашли, а раньше? Тоже что-то бывало?

– А то! – Бомж с гордостью посмотрел на Короткова, мол, такой большой дядя, а таких элементарных вещей не знаешь. – Этот дом как построили в тридцатых годах, так за ним слава и потянулась. Если какое животное, собака там или кошка, в этот подвал забежит – все! Живой ее уже никто не увидит. Воет там кто-то по ночам, не то призрак какой, не то покойник оживший. Жуткое место.

Короткову стало скучно, он понял, что бомж «гонит» обыкновенную фольклорную байку, которые во множестве создаются и передаются из уст в уста в среде бездомных бродяг. Он протянул ему десятитысячную бумажку, и бомж резво потрусил в сторону круглосуточно работающих палаток со спиртным. Юра терпеливо ждал, когда эксперт-криминалист и судебный медик закончат работу и останки увезут. Только после этого сам Коротков начнет осматривать этот подвал в надежде найти какую-нибудь улику. Ведь труп не был спрятан особо тщательно и, если его нашли только сейчас, стало быть, сюда за два месяца никто почти и не заходил. А коль не заходил, то, может быть, еще валяется где-нибудь на полу какая-нибудь мелочь, оброненная убийцей. Но искать эту мелочь Юра сможет только тогда, когда там не будет разлагающегося трупа пятнадцатилетней девочки.

Сдав в десять часов дежурство, Коротков поднялся на свой этаж и первым делом сунулся к Каменской.

– Аська, спасай! – взмолился он, вваливаясь в ее комнату и усаживаясь на свободный стол у окна. – Чашку кофе, иначе я умру прямо здесь, у тебя на глазах, и пусть тебе будет стыдно.

– Мне не будет стыдно, – ответила она, не поднимая глаз от бумаг, плотным слоем устилавших стол. – У меня чувство стыда атрофировалось еще в те далекие времена, когда ты заиграл у меня коробку с сахаром.