Роман Литван - Убийца

— Представьте, я не пьющий, — сказал он следователю и криво усмехнулся.

— Можно, можно... Так как насчет номера?..

— Телефона, что ли? Не дам вам, нельзя.

— Это в ваших интересах.

— Не могу. Она не одна, у нас сложная история. — Он опять выпил. — И, в конце концов, зачем? Чего вы ко мне пристали? Я свое дело сделал, вызвал вас... Это теперь мне долго будет сниться. А вы говорите, развлечься...

— Ну, хорошо, — сказал следователь спокойно и вышел за дверь. Его фамилия была Гусев, в следственной части прокуратуры он считался незаменимым спецом по раскрытию тяжких преступлений. Войдя в разгромленную квартиру, он подозвал к себе милицейского следователя и спросил: — Ну, как скажешь? сейчас будем брать, или до завтра переиграем?.. берем?

— Кого?

— Убийцу!.. И свидетеля я тебе гарантирую, правда, необработанного. Ну, это вы с ребятами умеете.

— А улики где?

— Чудак. — Гусев взял его под руку и отвел к входной двери. — Главная улика: парализованный отец... Не понял? Ну, смотри. Преступник сделал свое дело и идет по коридору. А навстречу ему отсюда — хозяин квартиры... Ты видел? — могучего сложения мужик. Если преступник слабоватенький, способный трахнуть утюгом... лишь хрупкую женщину, да и то если застанет врасплох, — что ему делать? Ох, извините, виноват, я у вас малость напроказил?.. Не-ет — он увидел вдруг этого мужика и делает то же самое, что сделал бы ты или я на его месте: кричит «караул!.. убийство!.. бегу вызывать милицию!..» И бежит к себе звонить, хотя вот он здесь телефон... Зачем бежит от этого телефона? Да потому что ничего другого сказать не может, если уж так получилось, что они столкнулись на выходе...

— Но отец убитой — может быть, он при смерти... умрет, может быть?.. Ты думаешь, что вот этот?..

— А откуда убийца мог знать? Это он потом вошел в комнату и грохнулся там. Но сначала-то он стоял перед убийцей вот здесь, здоровый, крупный, и тот крикнул «караул!..», а по инерции он все равно убегал, ему страшно было оставаться рядом с своей жертвой. И он идет к себе и вызывает нас, не ведая, что главный свидетель его злодеяния уже не способен разоблачить его. А то бы, конечно, мы о-очень не скоро сюда заявились бы...

— Что-то как-то...

— Сомневаешься?.. Собака лаяла на него: в присутствии понятых. Раз... Да на нем лица нет! У меня чутье... Как он попал в чужую квартиру?..

— Да, действительно...

— Два... Про какое-то свидание и мифическую знакомую — явная ложь. Три... Ну?

— Все правильно. Все правильно, но психологически не сходится... Садистское, зверское убийство, и... не тот тип. Нет.

— Тот — не тот!.. Ты знаешь, какие сейчас слухи пойдут? Уже пошли, пока мы тут рассуждаем. А на нас с тобой сверху колотушки нам по башкам?..

— О, и не говори.

— Во-от. А тут — пожалуйста, уже раскрыто. Преступник обезврежен. Передаем в суд. Все! Дело начато и закрыто дело. Молодцы!.. Представить к званию! выдать премию в размере!.. А? Понял? Все понял? Главное, поверь, у меня ни малейшего сомнения. Он. Мерзавец!.. — Гусев повернулся к милиционеру, который протянул ему лист бумаги и сообщил, что передали из следственной части. Прочитал, повеселев, протянул милицейскому следователю: — Пожалуйста, обещанный свидетель. Колосков Евгений Романович. Адрес, телефон, все, что надо. Достаточно одной детали от него. Я думаю, вызови его по месту жительства в отделение... К тому времени с убийцей более или менее прояснится. Если окажется, что он с ним знаком — это было бы прекрасно. Ну, ты понимаешь?..

В понедельник, возвращаясь с работы, Евгений Романович открыл почтовый ящик и взял в руки серовато-желтый бумажный прямоугольник — повестку из милиции. У него оборвалось в кишках, страхом зажало дыхание. Он поднялся наверх, вошел к себе, и все еще, сжимая в руке повестку, глядел в нее и не мог прочесть ее содержание. Он плохо соображал; в груди и в животе беспрерывно обрывало и обрывало. Наконец, он смог прочесть, что его вызывают на следующий день к девяти утра, в случае неявки... далее перечислялись угрозы.

Да что же это такое! разозлился он. Да чего я всегда боюсь! До каких пор! Что я? раб? крепостной? Каждого шороха боюсь!..

Он еще раз перечел повестку, и опять оборвалось в кишках. Разозлиться как следует не получалось — страх, один только унизительный страх переполнял его. Осознание своего унижения тоже не помогло: гордость не бунтовала, целиком подавлена была природным его, инстинктивным страхом. Он всю жизнь всего боялся. Настроение было испорчено до конца вечера и на ночь, он плохо спал, ворочался, возвратилась бессонница: забывался ненадолго, а просыпаясь, тут же вспоминал; и опять зажимало обручем сердце, тяжело давило на грудь.

Ему надо было идти в милицию — по повестке — неизвестно по какому делу, и это, несмотря на то что он абсолютно был уверен в своей невиновности в последние дни, в последние годы и десятилетия жизни своей, — устрашало, буквально разрывало сердце Евгению Романовичу. Он был из тех, не таких уж и редких, людей, которые вздрагивают от чужого взгляда, пугаются встречи с милиционером на улице, непредвиденного вызова к начальству, и им постоянно кажется, что они могут каждую минуту попасть в беду. Они живут словно закрепощенные страхом не там ступить, не то сказать или даже подумать, и медленно угасают, не причинив, возможно, зла никому, но и не вмешиваясь никогда и ни во что ради предотвращения зла. В самом деле, для них как будто не отменено крепостное право по сей день, они проживают жизнь с крепко втянутой в плечи головой и настороженным, боязливым взглядом подневольного, замордованного раба, опасающегося высовываться из своей раковины, — незаметного, робкого, безропотного.

Да чего там! возмутился Евгений Романович, продолжая под утро думать об одном и том же, — в каждом из нас частичка крепостного раба, в каждом! Мы все как будто при крепостном праве: тени своей боимся!..

Но попытка разозлить себя снова не дала результата: страх не пропадал, и настроение продолжало оставаться мерзкое.

Очень тревожила его мысль о работе: как он сообщит, что опаздывает? А что там подумают о нем? — ведь его вызвали зачем-то в милицию!..

Он постучался и открыл дверь, успел увидеть небольшую комнатушку, перегороженную шкафами, похожую на чулан; несколько мужчин в милицейской одежде и в штатском; кто-то крикнул из конца комнаты, они почти все сгрудились там, где окно:

— Ждите!.. позовем...

Он не осмелился переспросить, прикрыл дверь. В коридоре стояла лавка, он сел на нее и стал ждать. Иногда по коридору проходили люди. Возле некоторых дверей собиралась небольшая очередь, люди входили вовнутрь, возвращались через какое-то время, их сменяли другие. Прошло полтора часа. Непонятный запах появился в воздухе: запах кофе и как будто бы манной каши. Тоскливо заныло под ложечкой; Евгений Романович поднялся с жесткой лавки и постучал в свою дверь, попробовал открыть — она была заперта.