Эд Макбейн - Отрава

— Но когда консул приедет сюда посетить меня...

— Да, да, раз в месяц ему положено посещать тебя. Но ведь Монтеррей находится так далеко. Он хоть раз приезжал сюда?

— Но когда он приедет...

— У нас как-то был здесь один американец. Консул приезжал к нему три-четыре раза в год...

— Когда он приедет, я скажу, что у вас мой паспорт.

— Так он это и так знает. Все личные вещи заключенного передаются администрации на хранение. Я, милочка, храню твой паспорт, чтобы с ним ничего не случилось. Я, знаешь ли, могу сжечь его, и тогда тебе будет очень трудно получить новый, потом, когда тебя, наконец, отсюда выпустят. Но во всяком случае, это все будет очень не скоро. А тем временем я буду хранить твой паспорт. И, если хочешь, отдам ценности. Они намного облегчат тебе жизнь здесь. Здесь не так уж ужасно, если иметь кое-какие средства. Эти ценности смогут облегчить твою жизнь. Я мог бы облегчить твою жизнь.

Он взял кнут, встал и обошел стол. Квадратный коротышка в бриджах и коричневых сапогах. С улыбкой на лице он приблизился к ней.

— Подними подол, — приказал он.

— Нет, — она повернулась и бросилась к двери.

Дверь была заперта снаружи.

Он подошел сзади и без предупреждения ударил ее кнутом по спине. Она резко обернулась, инстинктивно прикрываясь от удара, но он ударил ее снова, сначала по ключице, потом по груди. Она бросилась на него, затем, увернувшись, обежала его и кинулась к небольшому занавешенному окну, откинула занавески — окно было зарешечено.

Она снова подбежала к двери, пытаясь повернуть неподдающуюся ручку, чувствуя, как кнут опускается на ее спину, еще и еще. Она закричала «На помощь!» — сначала по-английски, затем «Socorro!» — по-испански, затем снова повернулась к нему, но свист кнута заставил ее сжаться, она пыталась прикрыться руками, чувствуя, как обжигает ладони, наконец, просто прикрыла руками лицо скорчилась под безжалостными ударами, обрушившимися на ее плечи и спину, и рухнула на колени.

Но это его не остановило.

Он бил ее, пока она не заскулила, прижимая окровавленные руки к окровавленной некогда белой блузке-размахайке.

— Помогите мне кто-нибудь, пожалуйста, — простонала она, но он продолжал избивать ее, свист кнута перемежался с тяжелыми, похожими на хрюкание вздохами, она лежала распростершись, прикрывая руками шею. Он перевернул ее лицом вверх и рукояткой кнута задрал подол.

— У тебя красивые ноги, — сказал он.

Обеими руками он отбросил забрызганные кровью полы размахайки и поднял кнут, как бы собираясь ударить ее по обнаженному лону. Она в страхе прикрылась, но он не стал больше бить. Вместо этого рассмеялся и начал расстегивать брюки.

Он расплатился с ней позже.

Золотым браслетом, который она купила еще в Лос-Анджелесе.

Мэрилин продала браслет за тысячу шестьсот песо, то есть примерно за двести долларов США. В свое время заплатила за него в Лос-Анджелесе четыреста долларов. Наконец ей удалось купить одежду, одеяло, матрац; остались деньги и на еду. Белита научила ее прятать деньги в презерватитв (который Мэрилин купила у Луиса) и засовывать его в задний проход. Белита была опытным человеком, поскольку сидела в тюрьмах с небольшими перерывами с четырнадцати лет.

Часть средств Мэрилин потратила на бумагу, конверты и марки и заплатила Луису двести песо, чтобы он отправил полдюжины писем, написанных ею разным знакомым в Хьюстоне и Лос-Анджелесе. Но позже она узнала, что все письма проходят через кабинет Домингеса, и, не получив ни одного ответа, поняла, что он не позволил отправить эти письма, боясь, что будет нарушен их очень удобный договор, который он называл «наш маленький секрет».

Каждый день в три часа Луис стучал в дверь, ведущую в их камеру, называл ее имя, кричал «Al caide!», и ее снова вели в кабинет начальника тюрьмы, и все население тюрьмы знало, что Домингес будет развлекаться с «Золотой арабкой». Это прозвище так и осталось за ней, поскольку Домингес требовал, чтобы она приходила к нему не в повседневном рабочем сером халате, который она носила в своей камере, а в том, что он называл «свадебным платьем» — ее белой размахайке. Он больше не бил ее кнутом, лишь поднимал край подола рукояткой и рассматривал золотистые волосы ее лона, каждый раз поражаясь увиденным.

Домингес стал звать ее Мариуча, что соответствовало американскому «Мэри». Он нежно гладил ее тело, надеясь, что пробудит в ней ответную реакцию. Но она стояла перед ним, как ледяная статуя. Затем он просил ее поднять подол до пояса, а сам начинал расстегивать брюки, причем делал это нарочито медленно, как бы собираясь предъявить ей нечто грандиозное, от чего она восхищенно-испуганно ахнет. Однако гора рожала мышь. Он вел ее к кожаному дивану, стоящему у стены, и за несколько минут достигал оргазма, о котором мечтал с самого утра.

После этого он начинал осыпать ее проклятиями, обвиняя в своем падении, в том, что нарушил религиозные принципы и растоптал моральные ценности; он осыпал ее градом грязных ругательств, извлекаемых из самых мерзких углов его протухшего мозга. Затем сердито стучал в дверь, чтобы Луис отпер ее. Однажды он сказал ей, что боится оставлять ключ там, где она могла бы его схватить. «Ты лицемерная шлюха, Мариуча», — говорил он ей.

Она все еще боялась его кнута.

Правда, он перестал ее бить, однако кнут всегда был зажат в его ненадежной руке, даже когда он наваливался на нее всей своей тяжестью. Ей было противно, когда этот мерзкий червяк оказывался внутри нее, но она терпела его ежедневные вливания только потому, что боялась кнута, боялась, что он снова станет им орудовать, если она вызовет его неудовольствие. Уж лучше поток желчной ругани, сопровождающий его жалкие бессильные спазмы. Лучше его липкие ласки и это нежное «Мариуча». А затем она вдруг сообразила, что может забеременеть от него и родить маленькое чудовище, похожее на него. Это напугало ее еще больше, чем кнут.

Когда однажды в начале ноября он великодушно предложил ей еще одну из ее собственных вещичек как бы в оплату за кажущееся старание, она попросила вернуть ей предохраняющий колпачок. Ему раньше никогда не приходилось видеть подобный способ контрацепции, он даже не знал, что это такое. Он решил, что это — что-то более ценное, чем украшения, только никак не мог понять, в чем здесь загадка. Он внимательно разглядывал его, переворачивая то так, то сяк, пытаясь найти отгадку ценности этого предмета. Затем, пожав плечами, все же отдал его вместе с тюбиком загадочной мази.

Где-то к середине ноября его интерес к Мэрилин стал постепенно слабеть. В тюрьме поговаривали, что его супруга, грозная бой-баба Маргарита, узнала о послеобеденных развлечениях мужа и пригрозила, что велит своему брату проучить его, чтобы не нарушал законов чести. Брат Маргариты был профессиональным боксером, недавно завоевавшим большой приз не то в Мехико, не то в Акапулько или, возможно, в Тампико — тюремная молва ничего более определенного на этот счет не говорила. Но какова бы ни была причина, ежедневные вызовы прекратились, а к концу месяца Мэрилин поняла, что навсегда распрощалась с Домингесом.