Эд Макбейн - Смерть по ходу пьесы

— Еще я узнала, что идет в кинотеатрах, — сказала Шарин. — Вам нравятся фильмы про полицейских? В кинотеатре рядом с рестораном идет фильм про ограбление банка. Последний сеанс начинается в десять минут одиннадцатого. К какому часу вам завтра на работу?

— К восьми.

— И мне тоже.

— А куда?

— В Маджесту. На Ранкин-плаза. Там...

— Я знаю. Приходилось бывать.

— А по какому поводу?

— Ну, раз меня подстрелили, а в другой раз избили. Если вы берете отпуск по болезни, вас отправляют в Ранкин. Ну, вы, наверно, знаете.

— Да, знаю.

— Восемь — это довольно ранний час.

— Мне вполне хватает шести часов сна.

— Что — правда? Всего шесть часов?

— Это привычка, которая осталась еще со времен обучения.

— А где вы учились?

— В Джорджтаунском университете.

— Известное заведение.

— Да, довольно-таки. А кто вас подстрелил?

— А, один скверный парень. Это было уже давно.

— А избил вас кто?

— Еще несколько скверных парней.

— Вам нравится иметь дело со скверными парнями?

— Мне нравится сажать их за решетку. Потому я и выбрал эту работу. А вам нравится быть врачом?

— Очень нравится.

— А мне нравится быть копом, — сказал Клинг.

Шарин снова посмотрела на него. У него была манера говорить обо всем так прямо, что это выглядело несколько искусственным, натянутым. Она снова подумала, не рисуется ли Клинг. Но у него был совершенно невинный вид, какой бывает у человека, откровенно высказывающего все, что у него на уме. Шарин не была уверена, что ей это нравится. Хотя, может быть, и нравится. Она поймала себя на том, что изучает его глаза. «Пожалуй, их можно назвать зеленовато-коричневыми, цвета лесного ореха», — решила она. Клинг поймал ее пристальный взгляд, и на мгновение на его лице появилось озадаченное выражение. Шарин медленно опустила глаза.

— Во сколько вы уходите на работу? — спросил Клинг.

— Я добираюсь за полчаса, — ответила Шарин и снова подняла взгляд. На этот раз он принялся изучать ее. Шарин едва не опустила глаза обратно, но сдержалась. Их взгляды встретились и словно прикипели друг к другу.

— Значит, в половине седьмого, — сказал Клинг.

— Ну да.

— Значит, если фильм закончится в полночь...

— Он ведь так и закончится — разве нет?

— То у вас будет вполне достаточно времени, чтобы выспаться.

— Да, — ответила Шарин.

Они замолчали.

Клинг думал, не примет ли Шарин его за дурака — что он так на нее пялится?

Шарин думала, не примет ли он ее за дурочку — что она так на него пялится?

Они продолжали смотреть друг другу в глаза. Наконец Шарин произнесла:

— Нам пора бы идти.

— Хорошо, — откликнулся Клинг и немедленно вскочил с дивана.

— Я принесу ваш плащ.

— А я поставлю посуду в раковину.

— Хорошо, — сказала Шарин и двинулась к выходу из гостиной.

— Шарин! — окликнул ее Клинг.

— Что, Берт? — обернулась она.

О Господи, как же она прекрасна!

— А где здесь кухня? — спросил он.

Мишель Кассиди рассказывала своему агенту о дурацких репликах, которые ей приходится произносить в этой пьесе. Джонни с интересом слушал. Последним по-настоящему хорошим контрактом, который ему удалось раздобыть для Мишель, было место в гастролирующей труппе «Энни». Тогда Мишель было десять лет. А теперь ей исполнилось двадцать три, и с тех пор немало воды утекло. Джонни удалось пристроить Мишель на главную роль в мюзикле, потому что у нее был на редкость сильный для десятилетнего ребенка голос — продюсер говорил, что она поет, как молодая Этель Мерман, — и еще потому, что у нее были волосы точно такого же цвета, как у этой сиротки, красновато-оранжевого оттенка, на редкость удачно сочетавшегося с ее миленьким платьицем и белым воротничком. Джонни знал, что это ее естественный цвет волос, поскольку спал с Мишель с тех пор, как ей исполнилось шестнадцать.

Мишель ездила по стране вместе с труппой, пока в возрасте двенадцати лет и восьми месяцев у нее не начала оформляться грудь — просто отчаянный поворот событий для всех заинтересованных лиц, особенно для Джонни, который на тот момент, помимо Мишель, представлял всего двух клиентов, причем один из них был просто ничтожеством. Джонни считал, что внезапное превращение Мишель в достаточно фигуристого подростка положило конец ее выступлению в детских ролях. Но рыжие волосы Мишель по-прежнему продолжали сиять, словно красный свет светофора, и, конечно, возможность представлять ее как бывшую звезду «Энни» была отнюдь не лишней, хотя теперь ее голос стал довольно скрипучим — кто сказал, что голос ломается только у мальчишек? Джонни отвел ее на просмотр в театр, ставивший пьесу «Оливер!», рассчитывая на то, что у Мишель есть опыт выступлений в роли сиротки, а фигуру можно как-нибудь скрыть. Но режиссер заявил, что она выглядит скорее как девушка, а не как ребенок. Зато благодаря великолепным рыжим волосам ему удалось пристроить Мишель в рекламу апельсинового сока, а потом еще в ряд рекламных роликов, где нужны были многообещающие тринадцатилетки, приобретающие первый опыт обращения с лифчиками и резинками для чулок. Когда Мишель исполнилось четырнадцать, Джонни нашел для нее место в лос-анджелесском театре, решившем снова поставить «Мы с королем», — роль одной из девочек, хотя к этому времени Мишель и вправду начала выглядеть весьма чувственно, особенно в легкой сиамской блузке и брючках.

Если уж начистоту, голос Мишель преобразовался в нечто, более всего напоминающее блеяние жертвенного ягненка, в которого она вскоре, образно говоря, и превратилась, хотя пока что этого и не осознала. Мишель никогда не была особенно хорошей актрисой, даже когда в театре считали, что она подает надежды, но за время работы на телевидении она нахваталась отвратительных манер, которые теперь придавали ей безнадежно любительский вид. Слишком взрослая для детских ролей, слишком молодая для того, чтобы играть женщин легкого поведения — хотя эта роль ей вполне подходила. Джонни считал, что Мишель нужно будет окончательно оформиться — дозреть, так сказать, — прежде чем он сможет найти для нее мало-мальски приличную взрослую роль. А тем временем, чтобы хоть как-то вознаградить себя, когда Мишель исполнилось шестнадцать лет, Джонни соблазнил ее. Это произошло в комнате мотеля в Алтуне, небольшом пенсильванском городишке, в трех милях от театра, где Мишель играла одну из старших девочек в «Звуках музыки»...

Этим дождливым воскресным вечером Джонни Мильтон — его полное имя было Джон Мильтон Хикс, но он сокращал его, считая, что имя импресарио должно звучать более энергично, — обнаженным лежал в кровати бок о бок с Мишель и внимательно слушал ее жалобы. Он был почти на сто процентов убежден, что первая заметная роль, добытая им для Мишель со времен ее карьеры бедной сиротки, оказалась ролью в пьесе, которая гробанется на следующий же день после премьеры. Вершители театральных судеб этого города уже заменили название «Любовная история» на «Безнадежная история», что само по себе было предвестием провала. Это беспокоило Джонни. Он забеспокоился еще сильнее, когда Мишель процитировала ему некоторые реплики, которые ей полагалось произносить в той сцене, где дежурный детектив приходит в волнение, узнав, что она делала передачу «Закон и порядок».