Эд Макбейн - Смотри, как они умирают

Июль.

Жара.

В городе они синонимы, они — одно и то же, они — близнецы. Они с мстительной злобой дефилировали по улицам 87-го района, эти совершенно одинаковые стервы с обесцвеченными до белизны волосами и губами, намазанными ярко-красной помадой, в сверкающих стразами туфельках и в вызывающих шелковых платьях цвета шафрана. Жара и июль — близнецы, рожденные для того, чтобы заставить вас страдать.

Воздух был осязаем. Казалось, можно протянуть руку и потрогать его. Тяжелый и липкий, он обматывался вокруг тела, словно раскаленный плащ. Асфальт, потихоньку плавясь, превращался в вязкую смолу, и подошвы прилипали к нему, когда вы пытались передвигаться по улицам. Серовато-белая тротуарная плитка и черный асфальт создавали такой яркий контраст, что начинало слегка мутить. Солнце висело низко в неподвижном бледно-синем небе, настолько бледном, что на синеву угадывался лишь легкий намек.

Здания выстроились на жаре с важностью приверженцев ортодоксальной церкви, облаченных в длинные черные одеяния. Эта жара была им хорошо знакома. Они сопротивлялись ей, безмолвно страдая, с фанатичностью непреклонных стоиков.

На тротуаре белым мелом кто-то нацарапал: «Вера в Иисуса — путь к спасению!»

Здания сгрудились у тротуара, им не было дела ни до спасения, ни до вечных мук. Они почти не давали возможности глянуть на небо.

Есть на свете места, где небо огромное, простирающееся от горизонта до горизонта, как необъятный синий тент, но к этой улице оно не имело никакого отношения. Небо здесь с трудом вклинивалось между силуэтами зданий, ему не хватало пространства, чтобы развернуться как следует, а грязный, закопченный кулак города бесцеремонно выталкивал его обратно.

На улице царили тишина и покой.

Было воскресенье, 8:40 утра.

В канавах и на тротуарах валялись обрывки газет, с ними соседствовали пустые жестяные банки, разбитые бутылки, сломанные ящики из-под апельсинов, в подворотне чернели обуглившиеся остатки костра, около них грязные рваные матрасы, тонкие белые змейки использованных презервативов. Пожарные лестницы и балкончики были увешаны и уставлены разными жизненно необходимыми мелочами: одеялами, подушками, ящиками пива, горшечными растениями, то там, то сям можно было увидеть и гитары. На одном таком балкончике спал человек, рука его безвольно свесилась между железными прутьями ограждения, внезапно она резко вздрогнула, но тут же снова оцепенела.

Это был единственный признак движения на всей улице.

Даже спертый воздух пребывал в абсолютном покое.

Жара — существо самодостаточное, безжизненное, которое не шевелится само и не позволяет проявлять излишнюю активность другим. Существо это присушивается к домам, к асфальту, к тротуарам, к небу, присушивается, будто оранжевая глазурь.

Вдалеке в церкви зазвонили воскресные колокола, но даже этот звук увяз в воздухе, превратившись в плоское металлическое звяканье, которое с большим трудом пробивалось через плотные пласты жары. Где-то внизу, ближе, заглушая колокола, прошипел движущийся поезд, потом и этот звук умер, и в неподвижном воздухе остался только невнятный звон колоколов. Улица оставалась все так же недвижна.

Сегодня на этой улице умрут два человека.

Парнишку звали Зип.

Ему было семнадцать, и его выбросило из недр одного из домов, словно ручную гранату. Мгновение он постоял на пороге и затанцевал вниз по ступенькам. Он бросил мельком взгляд на спящего на балкончике человека, равнодушно махнул рукой и посмотрел на улицу. Он был высок, худощав и примечателен грубоватой красотой, густые черные волосы он зачесывал ото лба. На нем были черные брюки, высокие ботинки военного образца и яркая пурпурная шелковая рубашка, с левой стороны на груди желтым цветом на ней было вышито его имя.

Он взглянул на часы.

Они показывали 8:45. Запомнив время, он кивнул, словно прикинув, сколько заняло каждое его передвижение вплоть до этого момента. Он снова оглядел улицу. В воздухе вокруг него как будто сгустилось ощущение беспокойства и деловитости, такая же атмосфера царит обычно у какого-нибудь бизнесмена, нетерпеливо ожидающего успешного завершения выгодной сделки. Подобное настроение довольно-таки не обычно для человека семнадцати лет от роду. И еще, он посматривал на часы как человек, которому не терпится, для которого время течет очень медленно, вроде как матерый банкир, ждущий на встречу заманенного им в ловушку простофилю.

Он закурил сигарету, сделал несколько затяжек, бросил окурок и затоптал его массивным ботинком. В очередной раз глянул на часы, вышел на середину улицы и направился к кафе на углу. Над кафе красовалась огромная вывеска, красные буквы на белом фоне гласили: «Кафе Луиса». Заведение это занимало весь угол здания. Когда металлические двери были раздвинуты, кафе становилось неким продолжением тротуара, оно было открыто с двух сторон: и на улицу, и на широкую авеню. Сейчас двери были закрыты. Рифленое железо создавало впечатление неприступности. Парень подошел со стороны улицы, подергал дверь, убедившись, что она заперта. Он со злостью пнул ее ногой.

— Что это ты там творишь? — отозвался суровый голос. — Убирайся отсюда!

Мужчина, появившийся на улице, говорил с легким испанским акцентом, он сутулился и носил маленькие черные усики, на вид ему было за пятьдесят, и двигался он так осторожно, словно испытывал при этом адские муки.

— Только не говори, что ты не собираешься открывать эту грязную забегаловку! — сердито проговорил Зип.

Луис Амандес подошел к большой железной двери и снова спросил:

— Что ты тут делаешь? Хочешь сломать ее, а? Чего ты разбушевался?

Он выудил из кармана ключ, открыл и снял замок и уже было собрался отодвинуть дверь, как Зип заторопил его:

— Кончай копаться. Давай, давай открывай эти чертовы двери.

— Это мое заведение, и я буду открывать его так медленно или так быстро, как хочу. А ты, сопляк…

Зип внезапно усмехнулся:

— Да ладно тебе, — в голосе его прозвучал даже намек на какую-то теплоту, — давай-ка шевелись. Если хочешь добраться до какого-то места, всегда приходится шевелиться.

Луис отодвинул первую дверь.

— Я бы хотел, чтобы ты пошевеливался, — проворчал он, — аж до самой Калифорнии.

— Вот старый стреляный воробей, — осклабился Зип. — Он еще и шутит.

Войдя в кафе, парень немедленно направился к телефону, висевшему на стене рядом с музыкальным автоматом. Луис же открыл замок и распахнул дверь со стороны авеню, впустив в помещение сноп яркого солнечного света. Зип снял трубку, выудил из кармана мелочь и обнаружил, что самая мелкая монета — четвертак. Он грохнул трубку обратно на аппарат и повернулся навстречу Луису, заходящему в кафе.