Чарльз Тодд - Крылья огня

Миссис Трепол поставила свою чашку на стол и посмотрела Ратлиджу в глаза:

– Мистер Николас ни за что не допустил бы такой ужасной оплошности, нет, он не мог ошибиться! Нет-нет, сэр, не такой он был человек!

Ратлидж решил подойти к вопросу иначе:

– В Тревельян-Холле произошло много печальных событий. Двое детей погибли совсем маленькими. Мисс Розамунда потеряла трех мужей. Потом умерли мистер Чейни и мисс Марлоу… и, наконец, Стивен Фицхью.

– Что ж, сэр, у каждого из нас свой крест, – сухо ответила миссис Трепол.

– Не многовато ли трагических событий для одной семьи? Иногда причиной их всех бывает один человек.

– И кто, по-вашему, стоит в центре трагедий, которые случились с этой семьей? – ощетинилась миссис Трепол. – Мистер Кормак, который живет в Лондоне? Или мисс Сюзанна, последняя из Тревельянов? Кроме них-то никого не осталось, а они не из тех, кто обижает своих родных!

– Мисс Марлоу была необычной женщиной. Она писала стихи такого сорта, какие обычно сочиняют мужчины. Где она столько узнала о жизни?

– Сэр, я ее об этом не спрашивала! Кстати, до ее смерти я даже и не знала, что она пишет стихи и вообще что-то сочиняет. Мистер Николас – тот наверняка знал; они же работали в одном кабинете. Мистер Николас вырезал модели кораблей или подбирал для мисс Оливии книги. Они часто вели долгие беседы – и днем, и вечером. Прибирая в доме, я слышала их голоса – спокойные, размеренные. По-моему, она ничего от него не скрывала; рассказывала ему обо всем, что считала важным для себя.

– Кроме имени того, в кого она была влюблена?

Миссис Трепол так и ахнула:

– Да что вы говорите! И кто он такой? Насколько я помню, ее поклонники в Тревельян-Холл не приезжали, а она сама редко покидала наши края. Вряд ли какой-нибудь мужчина налетел на нее в Плимуте или в Лондоне и сбил с ног! Мистер Николас и мистер Стивен были ее братьями. Не считать же поклонником старика Уилкинса!

– Кормак Фицхью не был ей кровным братом. Он не был родственником ни ей, ни ее матери. Он лишь сводный брат.

Миссис Трепол как-то странно посмотрела на Ратлиджа:

– С чего вы взяли, что мисс Марлоу была влюблена в мистера Кормака? Или он в нее?

– Потому что в одном из своих сборников она писала о любви, а ни одна женщина, как, впрочем, и ни один мужчина, не способна написать о любви с таким чувством, если сама ничего подобного не испытала.

Миссис Трепол рассмеялась:

– Что вы, в Тревельян-Холле любви хватало не на один сборник стихов! Мисс Розамунда очень любила своих мужей, детей и отца. Если даже просто жить здесь, как я жила в молодости, когда служила горничной, можно было буквально… пропитаться любовью. А мисс Оливия была очень привязана к мистеру Стивену; он скрашивал ей дни, совсем как его мать. Мистер Николас еще поддразнивал ее, что, мол, она его избалует – то есть мистера Стивена, – а мисс Оливия отвечала: «Он создан для баловства и любви. Так бывает с некоторыми».

Ратлидж догадался, что миссис Трепол не читала сборник «Крылья огня»…

– Мистер Кормак Фицхью раньше жил здесь. Возможно, когда-то мисс Марлоу его любила.

– Но он-то ее не любил, сэр! Если надо, я и на Библии поклянусь. Странные у них были отношения. Иногда мне казалось, что мистер Кормак понимает мисс Оливию даже лучше, чем мистер Николас. Но любви между ними не было. По крайней мере, с его стороны.

Потому что Кормак Фицхью знал, что Оливия Марлоу – убийца?

– Как по-вашему, мисс Марлоу была способна убить кого-нибудь? Кроме себя…

– Убить кого-нибудь? Кто – мисс Марлоу?! Да я скорее поверю, что на такое был способен мой покойный муж, царствие ему небесное! Кто вам такое сказал? Наверняка кто-то не из наших… не из Боркума! – с неподдельным возмущением воскликнула она.

– И вы готовы присягнуть в суде, что никто из живших в Тревельян-Холле… никто из членов семьи мисс Розамунды… не был способен на убийство?

Миссис Трепол сурово посмотрела на него и язвительно ответила:

– Не знаю, что там замышляют в Лондоне и зачем вас сюда послали мучить такими вопросами порядочных, законопослушных людей, но вот что я вам скажу: если бы в ту ночь, когда умерли мисс Оливия и мистер Николас, в Тревельян-Холле совершилось убийство, то сделал это самый последний безбожник, а таких у нас в Боркуме нет, и мы таких знать не желаем. Если у вас больше нет ко мне вопросов, мне еще нужно полить огород!

Вернувшись в свой номер, Ратлидж сел в кресло у окна и придвинул к себе сборники стихов О. А. Мэннинг. Но, глядя на тонкие томики, он неожиданно для себя начал думать о поэтессе. О женщине, чья душа была способна на такую проницательность. И все же ей изменили силы, раз она решила покончить с собой…

Способен ли на страшное преступление – детоубийство – человек, который так тонко чувствовал и разбирался в тайнах души? Могла ли Оливия много лет жить, зная, кто она, и одновременно создавать такую красоту? Не потому ли она в конце концов и покончила с собой? Если, конечно, Кормак Фицхью сказал правду…

Как вообще пишут стихи? Как часто поэт выкидывает смятые листки, потому что слова не отражают то, что он слышит в глубине души? Сколько стихов остаются неоконченными, потому что одни строки кажутся плоскими и бездушными, а другие – банальными, избитыми, пустыми? Сколько страниц нужно выбросить в корзину до того, как в голове вдруг появляются именно те нужные слова, на которые откликается сердце? Легко ли Оливия писала стихи, или ей были свойственны муки творчества? Захватывал ее процесс или утомлял?

Ратлидж вспомнил начало одного из ее стихотворений о любви:

Сколько раз Оливия переписывала эти строки, пока наконец не была удовлетворена ими?

Он побывал в кабинете, где она творила и где умерла.

Там было на удивление чисто.

Стол, где трудился Николас, вырезывая свою флотилию океанских лайнеров, был усыпан стружками, обрезками, тонкой пылью от зачистки шкуркой, пятнышками краски, упавшей с кисти, когда он наносил последние штрихи на нос, иллюминаторы и дымовые трубы. Перед тем как проглотить лауданум, он не убрал свои модели, не подмел, не вытер пыль. Николас как будто был уверен, что на следующий день вернется к своим кораблям.

На столе же, за которым творила Оливия, стояла лишь пишущая машинка, накрытая платком. Ни смятых листков бумаги, ни пера или карандаша сбоку, где она могла бы нацарапать строчку, чтобы после обдумать ее, ни пробы рифмы, которую она нашла слабой. Она точно знала, что больше не сядет за стол и ничего не напишет. Она к своей смерти приготовилась.