Алексей Яковлев - Колдунья-индиго

— Мы что, алкаши какие-нибудь, чтобы нажираться просто так, без всякой причины?! Вот завтра Удал, как обычно, совершит подвиг — будет законный повод его отметить. Тогда и развернемся на всю катушку!

С этими оптимистическими надеждами гости разошлись с фуршета. На следующий день с утра пораньше Удал выехал в чисто поле и совершил подвиг: на этот раз одним махом семерых супостатов побивахом. Затем вернулся в стан русских воинов, а там боевые други уже с нетерпением ждут его за накрытым пиршественным столом. Отмечали Удалов подвиг с учетом вчерашнего недолива, поэтому к вечеру герой дня был уже никакой…

А князь Курбский как раз наладился этим вечерком, попозже, от царского гнева бежать. Со стремянным Василием Шибановым они заблаговременно связали всю гламурную княжескую одежду в узлы, ювелирные изделия и другие ценные вещи напихали в короба, и все это добро навьючили на лошадей. Старые тряпки и прочее хламье Курбский забирать с собой не стал — пусть судебные приставы ими подавятся! Князь и сам уже уселся на коня, собрался ехать, да вовремя спохватился:

— Адъютант-то где? Адъютанта забыли!

Кликнул Шибанова и велел ему быстро позвать Удала. Стремянный забежал в штаб и видит, что геройский адъютант спит на своей походной кровати богатырским сном. Василий деликатно двумя пальцами потрепал его по плечику: «Просыпайтесь, ваше благородие!» Куда там… Тогда Василий стал трясти Удала сначала одной рукой, потом сразу двумя, затем, схватив его за грудки, колотил соню о койку, после сбросил на пол и лупил койкой, пинал сапогами, стучал им об стенку, попытался огреть стенкой, но испугался, что здание штаба развалится: крыша и так уже ходила ходуном. Курбскому надоело ждать, и он сердито окликнул стремянного:

— Ты что там, заснул?

Василий Шибанов, весь всклокоченный, пот с него градом, высунулся из окна и доложил, что разбудить адъютанта не в силах.

— Вот что значит стрюцкий! — смерил стремянного презрительным взглядом Курбский. — И пороха ты не нюхал, и в военной службе ни бельмеса не смыслишь! Тебя хоть сейчас министром обороны назначай! Еще хорошо, что ты не баба в интересном положении, а то я бы уже давно перед тобой во фрунт стоял! Смотри, штафирка, и учись, как нужно солдата будить! — Курбский подъехал к штабу, просунул голову в окно, оглядел командирским взглядом спящего мертвецким сном адъютанта да как гаркнет: — Р-р-р-рота, в ружье!

Удал как был в невменяемом состоянии, так и вскочил во всеоружии и застыл с закрытыми глазами и с пищалью наизготовку. Курбский одобрительно хмыкнул и подал следующую команду:

— Эскадр-р-р-рон, по коням!

Удал птицей вылетел на улицу и, по-прежнему не выходя из невменяемого состояния, гоголем взлетел на своего добра коня.

— Аллюр три креста! Галопом а-р-рш, а-р-р-рш! — рявкнул князь, и вся кавалькада по полю вихрем помчалась в сторону неприятельского стана.

Дальнейшие события поэт А. Толстой так описывает в своем знаменитом стихотворении:

Дороден был князь. Конь измученный пал.

Как быть среди ночи туманной?

Но рабскую верность Шибанов храня,

Свого отдает воеводе коня

(ну, разумеется, не бросать же узлы с гламурной одеждой и короба с ценными вещами?!):

Скачи, князь, до вражьего стану,

Авось я пешой не отстану.

Ко времени этого ДТП свежий ночной ветерок уже продул Удалову голову, и к нему частично вернулись аж два чувства из шести возможных, то есть он мог слышать — не очень хорошо — и делать умозаключения — не всегда верные. Слова Шибанова он расслышал и ничуть не удивился: скакать до вражьего стана впереди полков тяжелой кавалерии ему было не впервой! Но тогда от топота тысяч конских копыт, ржанья коней, лязга оружия и воинственных криков соратников гудела дороженька и дрожала земля! А теперь ничего подобного не было слышно. «Следовательно, я ослышался, — сделал умозаключение Удал. — Шибанов сказал: скачи не до вражьего, а до теплого стана. Видимо, пока я спал, Ливонская кампания победоносно завершилась и войска отводятся на зимние квартиры! За судьбу Шибанова можно не беспокоиться. До зимних квартир не то что пешком, а даже ползком все добираются в два счета! Ура! Гром победы раздавайся! И уж такое-то замечательное событие просто нельзя не отметить!»

У Удала к седлу всегда были приторочены в перемет две полуведерные фляги зелена вина. Он быстренько вытащил одну флягу, провозгласил тост: «За победу!» — и осушил полуведерный фужер одним духом. Потом решил тост уточнить во избежание всяких кривотолков:

— За НАШУ победу! — подчеркнул храбрый витязь, и второй полуведерный сосуд опустел.

А сам Удал от этого двойного тостирования одеревенел самым натуральным образом. Поэтому, когда они с князем прибыли во вражий стан, литовцы очень удивлялись, зачем Курбский притащил с собой такой здоровенный и тяжелый платяной шкаф. Но чужая душа — потемки, а загадочная русская душа тем более, и литовцы не стали задавать нетактичных вопросов. Вот что значит культурные люди, почти европейцы! Они разгрузили княжеские узлы и короба и свалили все это добро в угол шатра. А Удала, хоть и тяжеленько пришлось, поставили «на попа» и прислонили к стенке рядышком.

Через некоторое время героический добрый молодец, почти очнувшись, вышел из шатра, движимый инстинктивным желанием продолжить празднование победы, и с изумлением обнаружил, что в таком же изумлении литовцы «без шапок толпятся у входа» и несут несусветную чушь, будто князь Курбский им «сделался другом». Естественно, Удал Панов отнес эти галлюцинации на счет похмельного синдрома и, поскольку речь к нему еще не возвратилась, знаками попросил иллюзорных литовцев о помощи. Те, и сами не дураки выпить, поняли его без слов и принесли другу своего нового друга на выбор — чару ведерную зелена вина и ведро огуречного рассола. Выбор Удала был предрешен заранее, да никто в нем и не сомневался. С благодарностью употребив зелено вино одним махом до последней капли, бравый адъютант вновь вернулся в одеревенелое состояние, а любезные литовцы заволокли его обратно в шатер и водворили в положении «на попа» на прежнее место, добросердечно оставив рядом ведро огуречного рассола. Кстати, именно с этого времени в русской классической литературе появилась привычка одушевлять предметы комнатного интерьера («Многоуважаемый шкаф» — помните?). Жаль, что прибалты, известные своей высокой, почти европейской, культурой и изысканной, почти европейской, вежливостью, не смогли перенять этой литературной традиции. Тут их подвело плохое знание русского языка, что в советское время отмечали все туристы из Москвы, Ленинграда и других городов и весей необъятного Советского Союза, посетившие гостеприимный Прибалтийский край.