Юрий Козлов - Кайнокъ

И тогда скрепя сердце она решилась «добежать» до Муртайки.

Старый горный район был знаменит не только диковинными зверями. У каждой деревни были свои неповторимые достопримечательности. Сарапки, например, стояли в просторной живописной долине. С весны и до середины лета пологие склоны гор нежно розовели от цветущего маральника. Перед войной четверо областных художников срубили на отшибе деревни просторный дом с большими окнами на три светлые стороны, и зачастили к ним смешные шумные люди в длинных сатиновых рубахах, с бантами вместо галстуков, шнурками вместо бантов, с плоскими ящиками на ремнях, с большими зонтами через плечо. Откровенные, восторженные, они на каждом шагу роняли изумленное «ух» да «ах», их восторг напоминал опьянение, и скоро местные мужики прозвали дачу Угаром… Муртайка забралась на середину высокого Идынского хребта и была знаменита кедрачами и орехами. Во времена не очень отдаленные были в Муртайке три купеческие фактории по заготовке шишки. В память о них за деревней остались огромные отвалы шелухи… А вокруг Кожи природа соорудила ровную каменную стену наподобие крепостной, а какие-то дохристовые народы изрисовали ее фигурами маралов, медведей, человечков. С давних пор знавала Кожа разных ученых, приезжавших за тридевять земель взглянуть на стену, на рисунки, недоуменно пожимавших плечами: откуда такое чудо.

Стена была монолитная. Лишь три пролома соединяли деревню с остальным миром.

Любая из этих достопримечательностей, рассуждала Игушева, могла заинтересовать ленинградскую малявку, и три соперничающие огольца вызвались сопровождать се.

В Муртайке, как и в Сарапках, ей сказали, что не видели чужих. Она поколебалась немного и рискнула добежать до Кожи. Так шаг за шагом углублялась она в горы, забыв о предостережении Пирогова.

Увы, поиск ничего не дал. Она повернула назад, но теперь едва не проглядела глаза, ища какие-нибудь следы вдоль дороги. Несколько раз она останавливала лошадь, привязывала к дереву или придорожному кусту и осматривала поперечные распадки, двигаясь «змейкой», как учил Пирогов, в надежде, что где-то «змейка» пересечется с тропкой ребят.

Трусила она при этом ужасно, вздрагивала от шороха собственных шагов, оглядывалась и сердито упрекала себя, что не столько малявку ищет, сколько трясется, опасаясь того самого дезертира.

По ее подсчетам, до Сарапок оставалось час-полтора неторопливой трусцой. А небо еще светлое, прозрачное. До вечера она успевала не только на тракт выехать, но и почти домой добраться. И тут возок поравнялся с широким распадком. По дну его, шаловливо извиваясь, бежала речка — воробью по колено. Склон слева был гол и гладок. Лишь местами, как чердачные окна по скату крыши, торчали над травяным покровом растрескавшиеся камни. А противоположный, северный, склон был густо покрыт лесом. У подножия его разросся мелкий кустарник, кудрявыми колками стояли березы.

Вчера Оленька резво проехала мимо этого распадка, потому что торопилась в Муртайку. Теперь же, поняв, что главные ее страхи позади, и мучаясь сознанием, что возвращается ни с чем, она остановила лошадь, привязала, бросила ей под ноги охапку сена. Сбежав с дороги, она умылась из речки. Осмотрелась. Кустарник, который она отметила с возка, оказался крыжовником. Ягоды были некрупные, но уже зрелые, сладкие и ароматные. Оленька сорвала несколько ягод, горсткой отправила в рот и двинулась через распадок справа налево под острым углом. «Змейкой». Речку она перепрыгнула, ступив на камешек, поднялась немного на голый склон, с него оглядела даль. Ни души. Под тем же углом, но теперь слева направо она спустилась вниз. Так проделала она несколько раз, удаляясь и удаляясь от дороги.

Она, наверное, очень расхрабрилась, потому что, уставясь под ноги и ища какие-нибудь следы, забыла об осторожности, не очень вглядывалась и прислушивалась по сторонам, и едва нос к носу не столкнулась с тремя неизвестными. Они молча появились из-за лесного околка, в полусотне шагов от нее. Один вел в поводу лошадь. Остальные гуськом тащились за ним.

Она бы закричала, бросилась бежать — так неожиданно было их появление, но неимоверная слабость перехватила дыхание, подкосила ноги, и Оленька, сама того не сознавая, опустилась на землю, будто у нее размякли косточки. Густой крыжовник схоронил ее, и это оказалось очень вовремя, ибо те трое, едва ступив в распадок, придержали шаг, долго и внимательно изучали окрестности. Наконец убедившись, что никто их не видит, они двинулись дальше, сильно прибавив скорости. Широкий, почти долина, распадок пугал и их.

Свернувшись калачиком среди колючих кустов, Оленька чутко ловила малейшие шорохи, но это плохо получалось, потому что их заглушали удары сердца. Говоря Каулиной «я ужасная трусиха», Игушева не кокетничала. Она на самом деле была робкая, тихая, случалось замирала от собственной тени. Но она понимала это, презирала и ломала себя, веря, что робость и страх можно научиться преодолевать.

Выждав немного и убедившись, что опасность отступила, она осторожно приподняла голову. Кусты оказались выше, и она увидела лишь вершину горы впереди. Она приподнялась на локоть. Крыжовник уменьшился, гора подросла, но дна распадка по-прежнему не было видно. Тогда она отважилась вытянуть шею. Показался голый противоположный склон. Он зеленел травкой. Нечастые камни, как чердачные окна, темнели на ее фоне отчетливо.

Снова припав к земле, Оленька сняла с головы черный берет, засунула под ремень. Светлая головка не так отчетливо должна выделяться на фоне кустарниковой зелени.

Она удивилась, что трос неизвестных отошли так далеко и приближались к развилке распадка. Да, теперь она хорошо видела, что голый склон впереди рассечен надвое.

«Но… Но почему не на дорогу?.. Ведь дорога близко. — Это к Оленьке возвращался рассудок. — Они вышли из глубины гор… И когда до дороги оставалось два шага, они свернули… Да, они свернули…»

Она глядела вслед неизвестным. Ни один из них не походил на лохматую клыкастую обезьяну. Но вместе с тем в одежде их была пестрота, которая указывала на случайность ее подбора. Один был в брезентовом плаще, другой в меховой душегрейке, расстегнутой на животе, третий в пиджаке поверх ночной рубашки. Но это не все. Тот, в пиджаке, был обут в ботинки из парусины, а на голове нес старую с кожаным козырьком шапку-ушанку. Плащ дополняли тюбетейка и сандалии, а меховую душегрейку — кепочка восьмиклинка и сапоги. Даже для военного времени такой разношерстный подбор одежды был курам на диво.

И Оленька догадалась, что… Что это был тот самый… Дезертир… И не один, а с компанией…

Хоронясь за колками, Оленька заторопилась к лошади. И остановилась, когда увидела ее укоризненно печальные глаза.