Юрий Козлов - Кайнокъ

— Куда бы я делся?.. Пришел бы… Если бы не решился, как тот.

Допрос продолжался до рассвета. Якитов, немного освоившись, выложил, что знал и что интересовало Пирогова. Говорил он неторопливо, но с жестокостью чеканя слова, не дожидаясь дополнительных вопросов. Пирогову его признания мало что прояснили. Впрочем, как знать.

Три месяца назад призвали Якитова в армию. Уходя, наказал он жене Василисе сохранить детей, его, Федорову, фамилию, если вдруг достанет его германская пуля. Война представлялась ему трудным, рискованным занятием, но он не испытывал большого страха перед ней, понимая, что призыв еще не удел и кто знает, как обернется дело там, на передовой.

С группой мобилизованных привезли его в город, поселили в казарме за высоким забором. От посторонних глаз. Начались занятия: бегом, кругом, ложись, коли… На рассвете выходили на загородный полигон, рыли землю, бегали в атаки и просто строем, как бы на марше, сцеплялись в рукопашных схватках, ползали по-пластунски, маскировались на местности… Тысячи дел у бойца. И все надо уметь исполнять быстро, точно. Нужно уметь воевать.

Раз в неделю их водили в городскую баню. В положенный по графику день и час — р-рот-та, становись! И — ать-два. Купаться. Смывать пот и пыль. Бельишко на горячих решетках жарить.

Тут-то и попутал грех Якитова. Возле бани встретил его дальний родственник по Василисе. Не то брат троюродный, не то дядя по матери. Не вникал в то Федор, а теперь гадай.

Сурового вида капитан оказался добряком, разрешил отлучку на три часа. То ли брат, то ли сват — ерш ему в селезенку — достал из подполья водку. Под нежирную закуску повело голову кругом, стало клонить ко сну. А тут еще кто-то веселый подвернулся. Федор не видел его никогда…

Только на другой день опомнился Якитов, ужас перехватил разум и волю. «Эх, упился бедами, опохмелился слезами!»

Первой его мыслью было — пойти в комендатуру и отдать себя в руки правосудия. Будь что будет, что заслужил. Этой мысли хватило до вечера. А ночью ему казалось разумным проникнуть тихонько в казарму, притвориться, будто ничего такого не было. Весь следующий день он убеждал себя, что обдумывает этот план, и когда начало казаться, что он учел все случайности и мелочи, вдруг откуда-то наваливались сомнения — возможно ли это вообще.

Затравленным волком Якитов метался от флажка к флажку, то оживляясь новым фантастическим планом, то впадая в отчаяние. Календарь испещрялся крестиками, день за днем перелистывались, как страницы тяжелой книги, и он понял, что чем дальше заходит в своем падении, тем короче и зыбче становится надежда на снисхождение. Горький удел вставал перед ним со всей неотвратимой обязательностью, и он отдался во власть случая. Больше недели он мыкался у родственников, пока не услышал до свету раздраженный женский шепот: сколь еще кормить дармоеда? То ли брат, то ли сват громко вздыхал в ответ и в каждом его вздохе угадывалось полное согласие с женой.

Якитов сделал вид, что ничего не слышал. Чем больше запутывался он, тем жестче и беспощадней становился страх, перехлестнувший и волю, и разум.

Однажды вечером в дом постучали. Якитов нырнул за печь, заслонился шубой. Вошли двое. Судя по тяжелым шагам — в сапогах, спросили, нет ли в доме посторонних. Женщина молчала секунду. Но Федору показалось, что она молчала вечность. Он даже представил ее острое книзу лицо со вскинутым подбородком, повернутое в его сторону, и выразительный взгляд, который точнее слов поясняет, где и кого надо искать.

Ночью он ушел из города. Взял на берегу чужую лодку, перемахнул через реку. Идти по мосту не решился. Платный понтонный мост охранялся круглосуточно…

— Сколько вас таких в горах? — спросил Пирогов, чиркая сухим пером по крышке стола.

— Это кого же?

— Неясно говорю? Сколько вас, дезертиров, трусов, прячется там, где были вы?

— Один я.

— Oii ли?

— Честное слово.

— Ваше слово немного стоит.

— Один я был, — с мрачной решимостью повторил Якитов, поднял на Пирогова глаза.

— Значит, вы один увели корову?

— Какую еще корову?

— Вашу собственную.

Якитов наморщил лоб, не совсем понимая, о чем говорит этот человек, закутанный в шинель по самые уши.

«Лукавит? Притворяется? Ваньку валяет? — подумал Корней Павлович. — Но уж больно хорошо выходит это у него. Будто не первый раз… А между тем — первый. Раньше не привлекался…»

Порылся в столе, не нашел, что искал, позвал дежурную.

— Заявление о хищении коровы мне.

Она принесла согнутый пополам лист. Пирогов расправил его, положит на стол перед Якитовым.

— Почерк знаете такой?

Лист качнулся на сгибе, как весы, наконец улегся, вскинул вверх легкую половинку. Якитов вытянул шею. Задранная середка загораживала текст.

— Возьмите в руки, читайте.

Он никогда не видел почерк жены. До замужества она три года ходила в школу, он знал об этом по ее проказливым рассказам, к писанине не тянулась, и если случалось посылать открытки родным, просила писать его, а сама садилась рядом или напротив, подпирала кулаком щеку и старательно следила, как он выводит буквы. Чаше она вспоминалась ему в последнее время именно такой. Сидящей напротив — щеку на ладонь, отдыхающая, здоровая, красивая и нежная.

Он знал каждую ее привычку, с закрытыми глазами мог обрисовать позу, когда сидит она напротив или, орудуя у плиты, замирает, чтобы, не разгибая спины, повернуться к нему вполоборота, выслушать, ответить.

Он знал каждую ее родинку, мелкую, как весенняя паутинка, морщинку у глаз, даже жесткий волосок, что упрямо вырастал у нее на плече, хотя она старательно и украдкой состригала его.

Но он не знал ее почерка. Он не получал от нее ни одного письма, ибо за пять лет не разлучался с нею больше чем на неделю. А письма, которые она должна была написать ему в армию и которые написала, наверное, он не успел получить.

Ему пришлось прочесть заявление, прежде чем взгляд его уперся в подпись. Он вспомнил, как учил Василису расписываться его фамилией: целый клубок спиралей на подставной ножке «Я»…

— Разобрались?

Якитов положил заявление. Опустил голову. Бледность растекалась от висков по щекам, на шею. Это было видно сквозь густую щетину и грязь.

— Итак, уточним, брали вы со своего двора корову?

— На меня что угодно грузить… безответно. Я виноват перед вами… Перед народом стыда не оберусь… Но я не был гадом… Гадом перед своими детьми.

— Зачем так сильно. Да или нет?

— Товарищ командир…

— Ваш командир на фронте воюет. А вы на Элек-Елани.

— Я же сказал вам… Не трогал я… Не трогал.

— Допустим, — Пирогов продолжал чиркать пером по столу. — В Сарапке давно были?

Якитов подумал. Повел плечами.