Иэн Рэнкин - Водопад

В коридоре послышался легкий шум, но тут выключился чайник, и Джин сразу о нем забыла. Она налила в чашку кипяток и несколько раз погрузила в него заварочный пакетик. Когда чай заварился, Джин бросила пакетик в мусорный контейнер с качающейся крышкой и вернулась к себе в кабинет, осторожно держа горячую чашку перед собой. Дверь в кабинет так и осталась открытой.

В Эдинбург Кеннетт Ловелл перебрался в декабре 1822 года, когда ему было пятнадцать. Джин не удалось выяснить, приехал ли он в почтовой карете или пришел пешком, однако ей было известно, что в те времена люди преодолевали на своих двоих и куда большие расстояния — особенно если были стеснены в средствах. Впрочем, один историк в книге о Бёрке и Хейре высказывал предположение, что поездку оплатил преподобный Керкпатрик и что он же снабдил Ловелла рекомендательным письмом к своему старому другу доктору Ноксу, который незадолго до этого вернулся в Шотландию после длительного пребывания за границей (Нокс служил армейским врачом в битве при Ватерлоо, потом учился в Париже и работал в Африке). Как бы там ни было, в первый год своего пребывания в Эдинбурге Кеннетт Ловелл жил в доме доктора Нокса, и только после того, как молодой человек поступил в университет, они начали понемногу отдаляться друг от друга. В скором времени Кеннетт Ловелл перебрался на частную квартирку в Уэстпорте…

Отпив крошечный глоток чаю, Джин не спеша перебирала листки фотокопий. Ни ссылок, ни сносок — ничего, что подтверждало бы перечисленные в них «факты». Имея дело с верованиями, обрядами и суевериями, Джин знала, как трудно порой отделить зерна от плевел, истину от вымысла. Слухи, догадки, предположения, просочившись тем или иным путем в печать, приобретали вид непреложных фактов, а случайные опечатки наполнялись глубоким смыслом. Джин очень не нравилось, что она не может проверить ни один из ставших известным ей фактов; поневоле она вынуждена была полагаться на свидетельства и комментарии очевидцев, каждый из которых (а таких людей было немало, так как процесс над Бёрком и Хейром получил в свое время довольно широкий общественный резонанс) претендовал на то, чтобы служить единственным источником достоверной информации о событиях тех лет.

Но это, увы, не значило, что она может им верить. Ее задача осложнялась еще и тем, что Кеннетт Ловелл оставил след в истории исключительно благодаря тому, что именно ему посчастливилось (именно посчастливилось, другого слова Джин подобрать не могла) анатомировать тело знаменитого преступника. В целом же его роль в истории шотландской медицины была более чем скромной. О том, что он делал до и после того, как взошел на сцену университетского анатомического театра, чтобы исполнить роль в мрачной пьесе, где его партнером стал знаменитый мертвец, было известно очень мало. Джин удалось узнать, что, окончив курс в университете, он совмещал врачебную практику с преподаванием. Спустя три года после нашумевшего вскрытия Ловелл оказался в Африке, где кроме работы хирурга занимался миссионерской деятельностью. Как долго Ловелл пробыл на Черном континенте, так и осталось неизвестным, однако в конце 1840-х годов Ловелл снова появился в Эдинбурге и начал практиковать в Нью-Тауне, где в те годы селились главным образом люди состоятельные. Чтобы приобрести практику в таком районе, требовались немалые средства, и здесь, по предположению одного историка, добрую службу сослужило Ловеллу наследство преподобного Керкпатрика, с которым он все эти годы «поддерживал тесные дружеские отношения путем регулярного обмена письмами». Джин очень хотелось взглянуть на эти письма, однако в книгах, которые она просмотрела, не было ни одной цитаты из них, равно как не было ни одной ссылки на их возможное местонахождение. Тем не менее она сделала в своем блокноте пометку: сведения об этих письмах могли сохраниться в архиве прихода графства Эршир или в музее Хирургического общества. Не исключено было, что письма теперь недоступны либо потому, что их уничтожили после смерти Ловелла, либо потому, что какой-нибудь коллекционер старины увез их за океан. Джин лучше других знала, как много важных документов, обладающих подлинной исторической ценностью, оказалось в последнее время за рубежом — главным образом в США и Канаде, где они оседали в частных коллекциях. Это означало, что ознакомиться с их содержанием ей вряд ли удастся: Джин уже не раз приходилось прекращать многообещающие исследования только потому, что она не сумела установить сам факт существования того или иного документа. Так же могло получиться и с письмами.

Потом она вспомнила профессора Девлина и его антикварный обеденный стол, сделанный руками Кеннетта Ловелла, который, по словам того же Девлина, был талантливым краснодеревщиком-любителем. На всякий случай Джин еще раз пробежала глазами ксерокопии, хотя была почти уверена, что в них не упоминалось об этом увлечении Ловелла. Оставалось предположить, что Девлин либо черпал свои сведения из какой-то книги или манускрипта, до которого она не добралась, либо занимался самым обыкновенным мифотворчеством. С подобными вещами Джин тоже сталкивалась достаточно часто: люди, убежденные, что находящийся в их собственности предмет антиквариата когда-то принадлежал Красавчику Принцу Чарльзу или сэру Вальтеру Скотту («Я просто знаю — и все!» — говорили они в ответ на вопрос, откуда у них такая уверенность), появлялись в музее с завидной регулярностью. Джин было очевидно одно: если об увлечении хирурга столярным делом ей придется судить лишь на основе голословных утверждений профессора Девлина, грош ей цена как историку и грош цена теории о том, что кукольные гробики на Артуровом Троне могли быть сделаны Ловеллом.

Последнее соображение заставило Джин испытать острый приступ раздражения. Она сама не заметила, что приняла за отправной пункт своей работы предположение, которое могло оказаться ошибочным. Ловелл покинул Эдинбург в 1832-м; мальчишки нашли гробики только в 1836-м. Конечно, Артуров Трон никогда не был самым посещаемым местом Эдинбурга, однако Джин не представляла, как могло получиться, что за четыре года на них так никто и не наткнулся.

В раздумье она взяла в руки фотографию-полароид, сделанную ею с портрета Ловелла в музее Хирургического общества. На ее взгляд, Ловелл нисколько не напоминал человека, недавно вернувшегося из Африки, где ему пришлось переносить трудности и лишения, связанные с работой миссионера и врача. Лицо на портрете казалось моложавым и даже как будто упитанным; кожа была светлой и гладкой, без малейших признаков загара. Имя художника было записано карандашом на обратной стороне карточки. Что, если?…