Хокан Нессер - Возвращение

Его имя появилось в печати практически сразу, не так ли? Он все-таки оставался знаменитостью, и никто не счел нужным молчать. Если я не ошибаюсь, в нашей стране это первый случай, чтобы сообщили имя пока только подозреваемого… видимо, это и дало делу такую огласку. Кажется, в газетах оказалось каждое слово, произнесенное в зале суда… Журналисты сбежались со всей страны, всем скопом жили в «Конгер Палас» и каждый вечер писали отчеты… Кстати, его адвокат тоже в этом участвовал. Его звали Квентерран, странная фамилия. В результате первое убийство оказалось под невероятно пристальным вниманием прессы. Для думающего человека, должно быть, отвратительно, но я тогда многого не понимал. Нам было так мало лет.

– Да, – согласился де Брис. – И его осудили.

– Да, хотя он все отрицал.

– Невероятно. И сколько ему дали?

– Двенадцать лет.

Де Брис кивнул:

– Значит, он вышел в семьдесят четвертом. И когда опять?

– В восемьдесят первом. Он вернулся и снова занялся птицеводством…

– Птицеводством?

– Ну да. Производством яиц, если хочешь. Он был совсем не дурак вообще-то. Еще до убийства Беатрис он начал делать из перьев веера… Был в этом деле пионером, что ли. Потом он придумал искусственное освещение для кур, так что они ночь принимали за день, и все такое. Сократил таким образом сутки на два часа и заставил их нести больше яиц… или что-то в этом роде.

– Надо же, – произнес де Брис. – Изобретательный дьявол.

– Конечно, – согласился Роот. – Он продавал яйца в Линзхаузене и в Маардаме… В первую очередь на рынках, как я понял. Да, он вполне встал на ноги.

– Сильный человек?

– Да… – Роот призадумался. – Именно сильный… даже нечеловечески в каком-то смысле.

Он замолчал, а де Брис опять закурил:

– Ну а убийство Марлен?

Де Брис выпустил тонкую струю дыма, и Роот закашлял.

– Ну ты, блин, чертов паровоз. Ах, да… в том же лесу опять нашли труп женщины. Почти что в том же месте. И через пару месяцев он снова сел. Через двадцать лет то есть.

– Он и тогда не признался?

– Признался? Нет, черт возьми. Ни на миллиметр не подвинулся. Утверждал, что только пару раз встретился с той девицей. Суд тоже был отвратительный, но мы поговорим об этом в другой раз. Во всяком случае, он уникален… Я бы сказал: был уникален.

– Почему?

– Никто другой в этой стране не получил максимальный срок два раза и при полном отрицании вины. Это просто единственный в своем роде случай.

Де Брис задумался.

– А что психиатрическая экспертиза?

– Проводилась оба раза, – сказал Роот. – Заключение: абсолютно вменяем. Не о чем и говорить.

– Он их насиловал?

Роот пожал плечами:

– Не знаю. По крайней мере, следов спермы не обнаружено. Хотя обе были голые, когда их нашли. Кстати, обе задушены. Один и тот же способ.

– Вот оно как! – Де Брис сцепил руки на затылке. – А теперь он сам там оказался. Дело темное, это как пить дать. А кстати, где наш Мюнстер?

Роот вздохнул:

– В больнице. Разве можно было не поделиться с комиссаром таким лакомым куском информации?

– Лакомый кусок? – удивился де Брис. – Тьфу, гадость.

Мюнстер снял с букета желтых роз бумагу и засунул ее в карман. Медсестра поджидала его с легкой улыбкой и, открыв дверь палаты, прошептала:

– Удачи!

«Может, и пригодится», – подумал Мюнстер, входя в палату. Кровать слева пустовала. Справа у окна лежал комиссар, и первое, что пришло в голову Мюнстера, был старый анекдот: «Почему жители города Ньюбаденберга такие неизлечимые идиоты? – Потому что в роддомах этого замечательного города поступают наоборот: выкидывают детей и воспитывают последы».

Стал Ван Вейтерен последом? Настолько плохо он все же не выглядел, однако было сразу ясно, что в бадминтон он сможет играть не скоро.

– Хм… – осторожно сказал Мюнстер, стоя у кровати.

Комиссар открыл глаза по одному. Прошло несколько секунд. Тогда он заговорил:

– Черт побери!

– Как вы себя чувствуете, комиссар?

– Приподними меня, – прошептал Ван Вейтерен.

Мюнстер положил цветы на одеяло и придал больному полусидячее положение при помощи трех подушек и собственных хриплых инструкций комиссара, лицо которого напоминало клубнику, пролежавшую в спирте около суток, да и чувствовал он себя, похоже, не лучше. Ван Вейтерен повторил свое приветствие:

– Черт побери!

Мюнстер протянул букет:

– Это от всех нас. Коллеги передают привет.

Он нашел вазу и вышел в коридор налить воды. Ван Вейтерен подозрительно наблюдал за его деятельностью.

– Угу, дай мне тоже немного.

Мюнстер налил ему воды из графина, стоящего на тумбочке, и, только выпив две кружки, комиссар смог говорить.

– Ты знаешь, я, видно, уснул, – поведал он.

– Да, после операций всегда хочется спать. Это нормально.

– Вот значит как?

– Рейнхарт шлет особый привет: советует вышибать клин клином.

– Спасибо. Ну что?

«Уже на крючке?» – удивился Мюнстер и сел на стул для посетителей. Он открыл портфель. Достал конверт и прислонил его к вазе:

– Здесь лежат вырезки из газет. Вернее их ксерокопии. Получение судебных протоколов займет некоторое время, но я постараюсь принести их завтра.

– Хорошо, – сказал Ван Вейтерен. – Я все посмотрю, когда ты уйдешь.

– Комиссар, может быть, лучше сначала как следует отдохнуть, когда…

– Заткнись, – перебил его Ван Вейтерен. – Не болтай ерунду, Мюнстер. Я с каждой секундой чувствую себя лучше. А голова у меня, черт возьми, всегда была в порядке. Рассказывай, что вы успели!

Мюнстер вздохнул и начал рассказ. Доложил о поездке в Каустин и осмотре дома Верхавена.

– Мы еще не получили ответа из лаборатории, но тем не менее всё говорит о том, что это Верхавен. Кажется, он пробыл дома всего один день… в августе прошлого года. Мы нашли газету, кое-какие продукты питания с датой изготовления и еще некоторые мелочи. Всё от двадцать четвертого числа, это день его освобождения. Несколько свидетелей видели, как он вернулся… внизу в деревне то есть. Возможно, он успел переночевать, это видно. По крайней мере, он лег в постель. Тюремная одежда осталась на месте.

– Хм… подожди… Хотя нет, продолжай!

– Мы не нашли ничего примечательного. Ничего, что указывало бы на то, что он умер там, то есть ни следов крови, ни орудия убийства, ни признаков борьбы. Но, конечно, прошло восемь месяцев.

– Время лечит, но не все раны, – сказал Ван Вейтерен и погладил себя по животу.

– Согласен. Может, что-то и есть. Увидим. Его могли убить и там в тот же день… или ночь, а разделать где-то еще. Где угодно.

– Хм… – снова произнес Ван Вейтерен, и Мюнстер облокотился о стену и замолчал. – Подними-ка меня! – приказал комиссар, и Мюнстер повторил процедуру с подушками. Ван Вейтерен, корчась, сел под другим углом. – Болит, – прокомментировал он, показывая взглядом на живот.