Флетчер Нибел - Вторжение

— Но они одержали верх на совете и тебе придётся отступить, — продолжал настаивать Андервуд.

— Я никогда не отступлю! — Во взгляде Смита было неприкрытое коварство. — Пусть и не надеются.

— Я так и знал. — Андервуд было задумался, не сводя глаз со своего начальника. Расчётливость никогда не была свойственна Смиту. Самой характерной его чертой было яростное упрямство. — Послушай, Данни. Вот как я представляю положение дел. Если ты сейчас дашь сигнал к началу «Гамала», то окончательно и бесповоротно погубишь его.

— Почему?

— Первым делом потому, что там дети. Я не могу втолковать тебе, но сейчас эти ребятишки стали чем-то вроде стяга. Нравится он или нет, но люди отдают ему честь. Ты слышал, какие речи идут по радио. Все в голос рыдают, пусть слёзы и крокодиловы. Пока в соответствии с замыслами Стила и Николета мы держим эти дома в своих руках — пусть даже больше ничего не делаем — дети представляют для нас большую ценность. Никто из командиров на пойдёт на такую глупость, не будет рисковать, что из-за его действий может погибнуть мальчик или девочка. Но едва только мы начнём «Гамал», то дадим понять, что вступаем в открытый бой и что, ведя огонь, мы захватываем тысячи и тысячи домов. То есть предварительно мы должны освободить малышей. Выпустить их и пусть себе идут. Мы не можем убивать детей. — На этот раз Смит внимательно слушал его. Андервуд продолжал: — И ты не можешь оповестить о начале «Гамала», пока Альфред Николет находится у руководства. У него нити всех связей и контактов. Чёрт побери, да он хоть сейчас может заявиться в Белый Дом. Стоит только нам объявить о «Гамале», и Николет от нас просто живого места не оставит. Он в состоянии выступить по телевизору и не постесняется сообщить федералам, где расположена первая тысяча домов. Как и у нас, они все у него на карте. И первым делом надо заткнуть рот Николету.

— Заткнуть рот? — повторил Смит, и глаза его вспыхнули. — Стереть с лица земли подонка!

Андервуд отрицательно покачал головой.

— Чёрный убивает чёрного — не так надо начинать «Гамал». Чуть погодя нам понадобится каждый умный человек, которого мы сможем найти. Мы не имеем права пролить хоть каплю крови наших чёрных братьев. Ни за что и никогда. — Он помолчал, внимательно глядя на Смита. — Нет. Но есть и другой путь. Ты можешь послать Шорти. Со своей белой физиономией Шорти пройдёт куда угодно и никто не будет задавать ему лишних вопросов. Пусть Шорти, прихватив с собой пять толковых ребят, отправится в Филадельфию, где скрывается Николет и, застав его врасплох, арестует. А когда Шорти вернётся и скажет, что Николет сидит под замком — вот тогда ты и призовёшь к «Гамалу».

Андервуд понимал, что Смит не позволит себе никаких решительных действий, если рядом не будет Шорти. Смит относился к нему, как к своему талисману. Да Шорти и сам по себе был исключительно полезен — белокожий, толковый и сообразительный, смелый до безрассудства, он прекрасно разбирался в любых двигателях и механизмах и интуитивно чувствовал приближение опасности. И Шорти не хуже Смита понимал, кто в данный момент представляет для них основную опасность — Рейли.

Скрестив на груди руки, Смит уставился на мерцающий огонёк лампы. Из того угла, где шёл осмотр и чистка оружия, доносились негромкие разговоры. Где-то за стенами амбара крикнула ночная птица. Смит резко повернулся к Шорти.

— Ну как? Справишься?

— Конечно. — Шорти потёр замасленные руки и пурпурная красавица на предплечье дёрнулась. — Мне нужен лишь адрес в Филли, по которому найти Николета — и ещё немного жратвы и колёса. Без них не обойтись.

— Доставь эту старую развалину в Гринсборо, — сказал Смит. — И сразу же вылетай. Успеешь вернуться завтра к утру?

— Завтра к утру? — повторил Шорти. — К рассвету точно буду.

— Дай ему на пропитание, Говард, — приказал Смит.

Говард отсчитал в протянутую руку Шорти шесть десятидолларовых купюр. В затянутые паутиной окна сарая уже начали пробиваться первые сполохи рассвета, и Адервуд, прикрутив фитиль лампы, задул её. Шорти, подрагивая от утренней свежести, залез в кабину своего фургона и вытащил кожаную куртку. Он открыл боковую дверь амбара, и в помещение хлынула волна свежего бодрящего утреннего воздуха. Пологие низины нежились в лёгкой туманной дымке. Шорти, сухой и жилистый, повернулся к Смиту.

— Гамал, — как бы с мольбой сказал он.

— Гамал! — взревел в ответ Смит. Его громовой голос заполнил пространство амбара и вырвался за его пределы, эхом прокатившись по туманным лощинам.

Многие американцы так и не смогли забыться сном к рассвету этого дня 10‑го июля.

Эдвард Ли, секретарь Казначейства, продолжал ждать телефонного звонка в гостиной своего дома в Лэнгли, в Вирджинии. Широкие окна, из которых открывался вид на пологие лесистые берега Потомака, были закрыты портьерами, но сквозь них просачивались янтарные лучи раннего рассвета. Мебель, выдержанная в стиле колониальных времён, имела неухоженный вид, словно проснулась не ко времени. На длинном диване валялись разбросанные газеты, несколько пепельниц были забиты окурками, а под мраморной крышкой кофейного столика валялись небрежно сброшенные туфли-мокасины, напоминая лежащие на боку лодки.

И комната и её обитатель находились в растерзанном состоянии. На Эде Ли была мятая, в пятнах, рубашка. На скулах торчали неподбритые клочки бакенбардов. Ему удалось прикорнуть пару часов тут же на диване и, будучи по натуре человеком аккуратным, он с брезгливостью воспринимал свой помятый вид, с отвращением ощущая кислый запах во рту. Дыхание, как он предположил, тоже было несвежим.

Вся эта история, думал он, просто нетерпима. И вся нация, и администрация Рэндалла в таком же помятом состоянии, как и его рубашка, которую он не снимает вот уже второй день. Большую часть ночи он слушал новости, которые поступали к нему по специальной линии из ситуационной комнаты Белого Дома и по телевизору, дикторы которого старательно доказывали, что Америка — страна жуликов и сентиментальных идиотов. Ли, сам отец двух детей, которые ныне стали молодыми банкирами, думал, что если он услышит ещё хоть слово о несчастной судьбе детей, его просто вытошнит. Отвращение к этой мелодраме дополнялось тем фактом, что он вынужден быть секретарём Казначейства в правительстве человека, который, скорее всего, относится к экономике с нахальной беспардонностью первокурсника. Фил Рэндалл был для Ли не столько обыкновенным налогоплательщиком, сколько представителем тех проклятых либералов, которые почему-то считали, что деньги — это зло и поносили тех представителей администрации, которые заботились о них.