Зигмунт Милошевский - Увязнуть в паутине

Запись прекратилась резко, словно бы Теляк боялся того, что еще может сказать. Последнее слово даже не прозвучало как «дорогая», а только «дорог». Кузнецов закрутил диктофон на столе юлой. Мужчины сидели молча, обдумвая то, что только что услышали.

— Вот до сих пор не хочется мне верить, что он совершил самоубийство, — сказал русский. — Ты это себе можешь представить? Мужик записывает предсмертное письмо, идет нажраться таблеток, но через мгновение передумывает и сует два пальца в горло. Одевается, собирает вещи, выходит. Но по дороге передумывает, хватает вертель и втыкает его себе в глаз. Лично я под таким не подписываюсь.

— Я тоже, — Шацкий крутнул диктофон в другом направлении. — Но под взломщиком тоже не подписываюсь. Эта злость на сессии, Ярчик со своими таблетками, кто-то — может быть, Квятковская — изображает из себя призрак дочки Теляка. Слишком много всего случается, чтобы этот вертел был случайным. Но вся закавыка в том, что помимо фантастической теории терапевтического поля, которое передает ненависть между людьми, у нас нет ничего, что подсказывало бы нам мотив.

— Или это мы не способны его заметить.

Кузнецов вслух повторил мысль Шацкого, так что последнему оставалось лишь понимающе кивнуть.

— Но в конце концов нам все удастся, — прибавил он чуть погодя. — Пока что я завтра встречусь с экспертом, а ты устроишь фонографию, узнаешь, кто такой этот Игорь, и допросишь его. Еще нужно будет списать содержимое диктофона, а прощальное письмо передать вдове. Созвонимся вечером. Или заскочи ко мне в контору. Наверняка я буду сидеть там допоздна; там вагон и маленькая тележка бумажной работы. Сегодня нужно будет подать заявку на скоросшиватели.

— Есть еще один вопрос, на который я никак не могу найти ответа, — сказал Кузнецов, стуча толстым пальцем по диктофону.

— Ну?

— Так куда сюда вставляют кассеты?

«Помню, что с самого утра я чувствовала себя ужасно уставшей», — то были первые слова Мариоли Нидзецкой, которые она произнесла на допросе через семь часов после убийства собственного мужа. Было начало второго ночи, и Шацкий хотел инстинктивно сказать, что и он особо не отдохнул, но сдержался. И к счастью. Через полчаса он уже знал, что никогда не был и никогда не будет столь уставшим, как тем утром была Мариоля Нидзецкая.

Женщине было тридцать пять лет, выглядела лет на десять старше; исхудавшая блондинка, с плохо подстриженными редкими волосами, склеившимися в спадавшие вдоль щек стручки. Правую руку она положила на колени, левая висела, согнутая в локте под неестественным углом. Потом Шацкий узнал, что пять лет назад муж сломал ей эту руку, поместив ее на столе и несколько раз ударяя кухонным табуретом. После пяти ударов сустав был размозжен. Реабилитация не помогла. Нос у Нидзецкой был слегка сплющен и искривлен влево, ей приходилось дышать ртом. Впоследствии он узнал, что два года назад муж сломал его ей разделочной доской. Редкие волосы не могли скрыть деформированного уха. Потом Шацкий узнал, что год назад муж «выгладил» ей это ухо раскаленным утюгом, после того как посчитал, что супруга не в состоянии правильно выгладить ему рубашку. Стой поры она плохо слышит, иногда кажется, будто бы что-то шумит.

— А вы никогда не снимали побои? — спросил Шацкий.

— Не всегда, но иногда снимала. Потом он узнал, что ее карточка в районной поликлинике была толщиной с телефонную книжку. Во время чтения материалов ему все время казалось, что это исторические документы, касающиеся пыток заключенных в лагерях смерти.

— Почему пани не подала иск об издевательствах над ней?

Подавала, пять лет назад. Когда муж об этом узнал, то чуть ее не прибил. Да еще порезал одноразовой бритвой. Приговор был такой: два года с пятилетним испытательным сроком. Из зала суда возвратился мрачным, так что все закончилось лишь изнасилованием. Сама она ожидала, что будет хуже. «Я теперь могу в отсидку идти, так что ты смотри, — предупредил он. — Если меня прищучат, ты будешь землю жрать». «Ты никогда такого не сделаешь, — вырвалось у нее. — Иначе у тебя не будет над кем издеваться». «У меня дочка имеется, так что справлюсь», — ответил тот на это. И она ему поверила. Но с того дня, на всякий случай, подходила к нему сама.

— Но иногда я размышляла о том, как бы оно было, если бы его не было. Если бы его вообще не было.

— То есть, пани планировала его убийство? — спросил Шацкий.

— Нет, не планировала, — ответила женщина, а он облегченно вздохнул, потому что тогда не оставалось бы ничего, как только обвинить ее в преступлении согласно статье 148, параграф первый. Нижняя граница наказания тогда составляет восемь лет. — Нет, я просто так думала, как бы оно было.

В тот день, когда она проснулась настолько уставшей, Зузя [73]вернулась из школы в слезах: с одноклассником поссорилась. Парень ее рванул к себе, она вырвалась. Лямка ранца лопнула. «Ага, выходит, ты с мальчишками дралась», — констатировал муж, когда они все вместе обедали, голубцы в томатном соусе и картофельное пюре. Его любимое блюдо. Зузя тут же стала все отрицать: сказала, что это не она кого-то дергала, но ее дергали. «Вот так, совершенно без причины?» — спросил муж, смешивая пюре с томатным соусом, превращая все в розовую размазню. Девочка сразу же кивнула. Нидзецкая видела, что дочка сделала это слишком резко. Сама же она одеревенела от испуга, понятия не имея, что делать. Она понимала, что муж захочет наказать Зузю. И она знала, что придется встать на защиту девочки, после чего муж ее просто убьёт. И тогда уже никто Зузю не защитит, точно так же, как никто и никогда не защитил ее саму.

«Хорошо, — сказал тот после обеда, вытирая рот салфеткой. На салфетке остался розовый след, как после мокроты туберкулезника. — Ты должна понять, что провоцировать мальчишек на драки не следует». «Я поняла», — ответила Зузя, до которой только сейчас дошло, к чему с самого начала сводился этот разговор, но было уже поздно. Ты должна понять, — пояснял муж, — что если сейчас я просто дам тебе затрещину, ты просто забудешь, что так поступать нельзя. Иначе уже завтра ты об этом позабудешь, послезавтра случится то же самое, а через неделю все будут считать тебя хулиганкой, а с такой этикеткой по жизни идти нелегко».

Девочка разрыдалась.

«Вот только не надо мне тут истерик», — раздраженно заявил муж. — Пускай это уже будет за нами. Поверь, для меня это труднее, чем для тебя.

Он встал, поднял дочку со стула и потянул в ее комнату.

— Я сидела как парализованная. Раньше он уже иногда бил ее, но по сравнению с тем, что творил со мной, это было считай что ничто. Я радовалась, что он относится к ней так по-доброму. Теперь же я чувствовала, что он может сделать нечто большее, тем не менее, надеялась, что он ударит ее только пару раз.