Зигмунт Милошевский - Увязнуть в паутине

— Не думаю, чтобы мы могли возбудить дело по изнасилованию, — говорил Навроцкий. — Пострадавшей нет, следов нет, улик нет, имеется только ясновидящий и несколько потенциальных подозреваемых, которые ушли в отказ.

— А что с отцом?

— Ну вот, у меня есть идея, чтобы мы допросили его вдвоем.

— Как это: вдвоем?

— Мне кажется, если в него въесться, то правду он скажет. Но у нас имеется только один шанс. Если сразу не признается — конец. Поэтому я предлагаю массированную атаку: полицейский, прокурор, самая темная комната для допросов во дворце Мостовских, привод через полицию, пара часов ожидания… Ну, пан прокурор, вы понимаете?

Театр, подумал Шацкий, он предлагает мне какой-то прибацанный театр. Что мне нужно теперь делать? Идти в контору по прокату костюмов, чтобы найти там маску злого полицейского?

— Во сколько? — спросил он, помолчав, и жалея о сказанном еще до того, как слова дошли до Навроцкого.

— Может завтра, в шесть вечера, — предложил полицейский таким тоном, как будто они собирались встретиться в хорошей пивной.

— Замечательное время, — акцентируя первое слово, заметил Шацкий. — Не забывайте, что пан прокурор пьет исключительно красное, слегка охлажденное вино, лучше всего: из итальянского региона Пульи. Ага, и столик не может находиться слишком близко к окнам или к двери.

— Не понял?

— Неважно. Завтра, в шесть вечера у вас. Я позвоню из фойе.

Было почти семь вечера, когда Шацкий свернул с Швентокшыского моста на Щецинскую набережную в направлении зоопарка и вежливо остановился в пробке в левой полосе. Правая полоса заканчивалась сразу у мостика у Пражского порта — с нее можно было только свернуть вправо — что не мешало ловкачам ехать по ней до конца, а потом рвать вперед на шармака с включенным поворотником. Шацкий никогда таких не впускал.

Он глянул на гадкое здание речного комиссариата и подумал, что как раз начинается сезон на трупы в Висле. Купания по пьянке, изнасилования в кустах, споры, кто дальше проплывет. Счастье еще, что на городском отрезке бурой реки находилось мало чего. Он терпеть не мог утопленников, их синих, опухших тел, напоминающих тюленей с бритым наголо мехом, и надеялся, что в этом сезоне этот кошмар его минет. Год назад, когда обнаружили останки возле Гданьского моста, у него было огромное желание собственноручно перетащить их на пару десятков метров дальше — тогда трупом пришлось бы заняться коллегам с Жолибожа. К счастью, дело было простым, утонувший тип оказался самоубийцей, спрыгнувшим вниз головой с Секерковского моста. Шацкий так никогда и не понял, зачем тот сначала разделся донага, об этом в письме к жене он не упомянул ни словом. Жена утверждала, что покойный всегда был очень стыдливым человеком.

На переходе возле главного входа в зоопарк пришлось остановиться, чтобы пропустить мужчину с дочкой. Мужчина был старше Шацкого на несколько лет, ужасно исхудавший, возможно — больной. Девочка в возрасте Хельки. В руке у нее был надувной шарик в форме Пятачка. Шацкий подумал, как странно складывается, что во всех делах, которыми он занимается в последнее время, появляются отцы и дочери. Боничка, возможно, убивший свою дочку из чувства стыда и закопавший ее на игровой площадке у школы. Нидзецкий, тащащий дочку к ней в комнату и поясняющий, что для него все это труднее, чем для нее. Теляк, желающий покончить с собой, чтобы уйти за своей дочкой в смерть. Но, возможно, каким-то хитроумным образом, виновный в ее смерти. Ну и сам он. Отчаянно желающий перемен, таскающийся за молоденькой журналисткой. Готов ли он пожертвовать дочкой? И что это вообще означает: пожертвовать? Что-то слишком рано он занялся подобного рода разборами. Но, погоди, а почему слишком рано? — задумался он, ожидая появления зеленого сигнала светофора на углу Ратушной и Ягеллонской. Какой-то заколдованный перекресток. Когда было движение, влево могли свернуть, самое большее, две машины. Да и то, лишь тогда, когда водители были начеку. Так почему же слишком рано? Не лучше ли сразу с этим разобраться и действовать потом свободно? Не дрожать на свиданках, что жена может позвонить. Не обманывать ни одну, ни другую сторону.

Машину он припарковал под домом.

— И какую же я несу пургу, — произнес он вслух, пряча панель приемника себе в папку. — Все хуже с тобой, Шацкий, все хуже.

пятница, 10 июня 2005 года

УЕФА приняла решение, что Ливерпуль все же сможет защищать свой титул в следующем сезоне Лиги Чемпионов, хотя и не должен, поскольку в Премьер-лиге занял только пятое место. Московская прокуратура посчитала, что в формулировке «еврейская агрессия как форма сатанизма» ничего заслуживающего порицания нет. Органы Польской крестьянской партии решили, что Ярослав Калиновский будет кандидатом в президенты от партии. Кандидат в ходе избирательной кампании желает провести дебаты на тему «Какой быть Польше». А в зондажах общественного мнения Лех Качиньский снова завоевал два балла, обогнав Религу на восемь баллов. Из других опросов следует, что большинство поляков поддерживает крестовый поход Качиньского против геев, но вот большинство варшавян — против этого. В столице объявлена антитеррористическая тревога. Полиция, опасаясь применения зарина, на три пополуденных часа исключила из дорожного движения головной перекресток города и остановила движение метро. Образовавшаяся мегапробка наверняка превзошла самые смелые ожидания шутника. Тем временем, на хоботе Бубы появились опухоли, скорее всего, вирусного происхождения. Слониха храбро переносит лечение, и для проведения манипуляций ее не нужно усыплять. Максимальная температура — 18 градусов, скорее — солнечно, осадков не предвидится.

Доктор Еремияш Врубель внешне походил на кота. Лицо у него было словно вычерчено циркулем, бледное и веснушчатое, с реденькой и короткой рыжей щетиной и реденькими вьющимися рыжими волосами, подстриженными под еж. К тому же, у него не было профиля. Хотя, когда кто-то глядел на него анфас, у него наверняка складывалось впечатление глубины, но сбоку лицо его было совершенно плоским. У Шацкого мелькнула мысль, что в детстве тот должен был спать исключительно на животе и всегда на полу. Уши его так плотно прилегали к голове, что, казалось, их у него вообще нет. Выглядел он курьезно, — но — и Шацкому пришлось это признать — чертовски симпатично. Голос у него был приятным и теплым, похожим на терапевтический голос Рудского, только более бархатным. Если бы Шацкому пришлось выбирать, кому рассказать о своих проблемах, он, вне всякого сомнения, указал бы Врубеля. Может быть и потому, что тот не был замешан в убийство.