Т. Паркер - Час печали

Хелен, глубоко вздохнув, глотнула еще водки.

– Ты скучаешь по Румынии, Морос? – задумчиво спросила она.

– Ничуть.

– Я люблю Америку, но иногда с тоской вспоминаю о Румынии. Порой мне так не хватает некоторых приятных вещей, оставшихся дома!

– Назови хотя бы одну.

– О! Например, восход над Дунаем или пляж в Констанце в августе.

– Для меня они ничего не значат.

– ...я бы не стала делать подобных выводов...

– Еще водки, Морос!

Колеску налил ей водки. Он и раньше слышал такой же ностальгический бред. Еще пара стаканчиков, и мать в очередной раз начнет рассказывать ему о своем прелестном любовнике из мексиканского города Матаморос, утонченном идеалисте, поэте и фотографе, соблазнившем ее в юности. В память об этом романе и был назван Морос. Его тошнило от этой истории.

Наколов льда и положив пригоршню в стакан матери, Колеску завернул нож в бумажные салфетки и опустил в карман брюк. Даже обернутый в мягкую бумагу, металл приятно холодил кожу.

Колеску вернулся в гостиную и протянул матери стакан. Он смотрел на Хелен лишь краем глаза – слишком уж противна была ему мать. По телевизору все еще показывали Мерси Рэйборн.

– Похититель Сумочек – трус и животное, ведь он выбирал слабых, беззащитных, ни о чем не подозревающих жертв...

Колеску отметил, что на экране Рэйборн выглядела лучше, чем в жизни. Правда, слегка полнее. Зато глаза казались мягче и добрее.

– Я скучаю по фрескам, – продолжала Хелен, – знаешь, по тем, которые рисовали снаружи, на стенах церквей. Бедные люди считались слишком грязными, чтобы заходить внутрь, и они любовались фресками на улице. Это было как телевидение для бедняков, хотя картинки, конечно же, не двигались.

– Да, вот они мне нравились.

– Морос, а помнишь фреску под названием "Взятие души человеческой"? Я никогда не забуду своего сильного впечатления от этой работы, от чувств, переданных автором. Несомненно, в те времена люди были ближе к Богу.

Колеску видел "Взятие души человеческой". На фреске изображались серые демоны, вырывавшие души у мертвых и живых. Картина представляла собой довольно забавное зрелище: гротескные человечки с неестественными лицами корчились от боли и бились в агонии, а демоны не внушали ничего, кроме чувства жалости. Даже в раннем детстве у Колеску фреска вызывала лишь снисходительную улыбку. И сейчас он снова убедился в плохом вкусе матери, увлекшейся некогда столь ужасным и вместе с тем комичным изображением.

– ...обязательно соблюдайте осторожность. Всегда закрывайте машину. Паркуйтесь в хорошо освещенном месте. Проверяйте автомобиль до того, как сесть в него, уделяя особое внимание заднему сиденью...

Морос смотрел на рот говорящей Мерси и сравнивал его со ртом матери. Ему нравилось сопоставлять Хелен с женщинами, которыми он потенциально мог обладать. У Мерси были красивые, ровные зубы. У матери – страшные клыки. Колеску потрогал свой член сквозь брюки, но возбуждение ушло. Наверное, в миллионный раз за последние три года оно затухло, испарилось, как капля весеннего дождя на теплом асфальте. И это бесило Мороса.

– ...почему мы уверены, что поймаем его? Типы, подобные Похитителю Сумочек, обычно недалеки, серы и посредственны. Вот почему!

После интервью по Си-эн-би снова показали дом Колеску. На экране появилась Труди.

Хелен взяла пульт и убрала звук.

– Пора укладывать маму спать, Морос.

– Конечно.

Он уложил Хелен в свою постель, что очень польстило матери. Колеску же сделал это из особых соображений: в кармане дожидался своего часа нож для колки льда.

Матаморос снял сетку с головы Хелен и погладил седые волосы, слушая ее бессвязное бормотание. Колеску знал, что через пару минут она вырубится. Он натянул одеяло, прикрыв ей грудь, и подоткнул его так, как любила мама. Как мама учила его...

– Ты хороший сын, Морос.

– А ты хорошая мать.

Ее лицо расплылось в глупой улыбке, и Колеску наклонился, чтобы поцеловать ее. Лезвие ножа уперлось ему в бедро, к Морос понял – время настало! Руки тряслись, как после поднятия тяжестей.

Морос так давно мечтал об этом. Нет, не о выгодах, которые он получит, а о ни с чем не сравнимом удовольствии от самого процесса. Он не мог решиться убить собственную мать, хотя случай представлялся ему тысячи раз. Морос презирал себя за слабость и нерешительность. Ненависть к себе стала тем самым фундаментом, на котором и выстраивалась его личность. И когда мать находилась рядом, Морос не мог избавиться от этого ужасного чувства. Хелен всегда напоминала ему о его жалкой сущности.

И Морос снова не мог решиться.

"Я беспомощен. Я отвратителен. Я трус".

Сейчас Колеску ненавидел себя и всех окружающих больше, чем когда бы то ни было.

– ...типы, подобные Похитителю Сумочек, обычно недалеки, серы и посредственны...

Колеску закрыл дверь, оставив мать мирно храпеть, спустился на кухню и налил себе водки. Со стаканом в руке он отправился в другую спальню, где безмолвно плакал, и прохладные слезы текли по его щекам.

Как и все последние три года, его тело и разум желали разного. Тело не слушалось, оно жило по своим правилам. Моросу совсем не было грустно, но почему-то он рыдал. Потерялась какая-то важная связь между главными механизмами. Теперь он испытывал гнев и ненависть, а эрекция не наступала.

Матаморос начал медленно раздеваться, стоя напротив зеркальной стены. Стакан он поставил на пол. Колеску мечтал, чтобы у него после гормональных мук восстановилась нормальная фигура. Он расстегивал пуговицы рубашки и боялся увидеть себя голым. Колеску знал, что тело все еще представляет собой соединение женских и мужских черт.

"Вот что они со мной сделали! В мужчину добавили женщину, и в итоге я стал никем!"

Он снял рубашку и посмотрел на себя в зеркало. Общие очертания казались скорее женскими, чем мужскими: выросшая грудь, округлые бедра, мягкий живот. Колеску ощупал шрамы, оставленные зубами собак. До их укусов его кожа была белой, нежной и ровной. А грудь до гормонального лечения была плоской и накачанной.

Колеску приспустил трусы и теперь с горечью взирал на жалко свисающее нечто. А ведь когда-то он гордился своим мужским достоинством! Оно олицетворяло самого Мороса. Член становился для Колеску карающим мечом, орудием гнева, способом выражения чувств. И такое поражение! Ни одна даже самая смелая фантазия не могла сейчас вызвать ни малейшего возбуждения. Его некогда главный орган стал призраком.

Колеску осушил стакан.

Он дошел до предела. Ненависть, гнев, желание и ощущение собственного бессилия захлестнули его. Водка, смешавшись с прогестероном, вызвала неизбежную реакцию.