Юлиан Семенов - Сборник Штирлиц, он же Исаев

Далее, принимая во внимание современные условия международного судоходства, г-н Берзин вынужден заключить, что транспортные средства не могли быть предоставлены иначе, как с ведома и даже с помощью некоторых союзных правительств. Таким образом, события во Владивостоке, которые справедливо приписываются военным замыслам Японского Правительства, по-видимому, также получили поддержку со стороны какого-то другого правительства.

Г-н Берзин надеется, что Правительство Его Величества, которое всегда отрицало какое-либо участие в недавнем перевороте во Владивостоке, обратит должное внимание на факты, которые доведены до его сведения, и предпримет все необходимые шаги, дабы воспрепятствовать вербовке в белые армии русских беженцев в лагерях, находящихся под его контролем.

Берзин.

Гиацинтов позвонил в редакцию Ванюшину и попросил Николая Ивановича встретиться с ним – выпить чашку кофе и посоветоваться по важному делу.

Гиацинтов приехал в кафе первым, сел возле окна, закурил, попросил лакея принести два кофе и, опершись лбом о ладони, принялся разглядывать серые прожилки на белом мраморе стола.

Ванюшин вошел в кафе тихо, глядя себе под ноги, на приветствия знакомых не отвечал. Сел возле полковника и спросил:

– Что-нибудь неприятное?

– И да и нет, – ответил тот, заправляя в длинный мундштук сигарету. – Я похитрить тебя позвал.

– Устал.

– От хитрости не устают, от нее гибнут.

– Афоризмы, афоризмы – они-то красивы, а истина уродлива.

– О! Это даже не афоризм, это аксиома. Что Исаева не привез?

– Ты же просил меня приехать одного.

– По-моему, ты доверяешь ему больше, чем себе.

– Себе-то я вообще не доверяю, я – растратчик по натуре.

– Коля, как на исповеди: ты Исаева давно знаешь?

– Я работал с ним у Колчака и шел от Омска до Харбина.

– Ну а если мы его возьмем к себе?

– Он не согласится.

– Ты меня неверно понял. Что, если мы его заберем?

– Причины?

– У меня нет явных улик, у меня есть уверенность, построенная на интуиции.

– Я не дам его в обиду, Кирилл. Не потому, что, как и всякий русский интеллигент, я не люблю жандармов, нет. Просто нельзя хватать людей по интуиции, это средневековье.

– А если я дам компрометирующий материал?

– Другой разговор.

– Я жду ответа из Лондона и Ревеля… Но тогда я буду со щитом и припомню этот разговор.

– Ты что – угрожаешь?

– В некотором роде.

– Господь с тобой, Кирилл, я уже пуганый, с тех пор ни хрена не боюсь. Сволочи, в кофе соли целую чайную ложку кладут.

– Турецкий рецепт.

– Ерунда, просто кофе зазеленелый, иначе он плесенью отдает. И поскольку я отношусь к тебе с симпатией, Кирилл, не советую зря рисковать: я-то – бумагомаратель, я-то – зерно, но Меркулов будет недоволен. Об этом я уж позабочусь.

– Ах, вот так…

– И не иначе.

– Считаем, что этого разговора не было вовсе.

– А его и не было, – улыбнулся Ванюшин и стал рисовать пальцем замысловатые узоры на запотевшем окне.

Уже третий день шел дождь со снегом, океан казался коричневым, он был иссечен тонкими струйками, и если по вечерам, когда город затихал, подолгу слушать, начинался тоненький стеклянный перезвон – дождевые пузырьки лопались.

Ванюшин сидел у стола, уставленного закусками и коньяками, и молча, неотрывно смотрел в угол. Меркулов-младший полулежал на диване и тихонько мурлыкал старую колыбельную песню.

– Мне порой в пыльных углах продолговатых комнат мерещатся рваные раны на человеческих лицах, – сказал Ванюшин. – Не могу в углы смотреть. Вы что-нибудь видите там?

– Вижу. Пыль.

– Счастливый вы человек.

– Совершенно справедливо изволили заметить. Без домыслов жить – таков главный секрет счастливого времяпрепровождения на планете.

– Что вы считаете «домыслами»?

– Многое. Обиду, сострадание, рассуждения о том, кто и как оценит деяние, жалость, наивные понятия о порядочности, – все это чудовищно нелепо и глупо. И главное, никому не нужно.

– Вам надо проповедовать свою веру, – сказал Ванюшин. – Она очень рациональна, ее многие примут, особенно слабые и жалостливые люди. На кой черт вам политика?

– А интересно. Признаюсь доверительно: мы все капельку дети, мы обожаем играть в цацки. Прямой провод, охранник во второй машине, ночные совещания с парламентским меньшинством, тосты на приемах, двусмысленности в беседах с послами… У меня иногда ладони чешутся от счастья. Мы с братом купцы, а торговля в нашей богом проклятой стране считается позором. Разве нет? Вы и старались в этом убедить мужика, вы, литераторы российские, правдолюбцы, которых победивший пролетариат, озверев, коленом под зад и к чертовой матери выгнал! А вот мы с братом, русские купцы, заправляем судьбами империи! Здорово, черт возьми! Я иногда ночью проснусь, себя щиплю, щиплю, все думаю – сон у меня затянулся, аж по спине озноб ползет – сейчас кончится.

Меркулов выпил немного коньяку, понюхал маслину, съел кусок черного хлеба, улыбнулся открытой и доброй улыбкой веселого, преуспевающего человека.

– Поймите, дорогой мой писатель, в политике – как в любви. Когда мужчина добивается замужней женщины, он наивно убежден, что, отбив ее, будет ей ближе и понятней. Понимаете мою мысль?

– Не понимаю.

– А я уж и сам перестал понимать. Хотел позанятней разъяснить. У нас занятность в человецех писателями ценится пуще добропорядочности. Возьмете и книжечку про меня маранете. Пусть даже подлецом изругаете, важно, чтоб след остался о человеке – рисованный или печатный, не важно, – тогда не страшно жить, дубликат останется в случае кончины. Я смерти боюсь, оттого так часто снимаюсь в американской кинохронике – чтоб только остаться на земле. Хоть плоским, а все равно двигаюсь. А смерть – она неподвижна.

– Любопытный вы человечина, министр. Прет из вас самобытность. На кой черт вам сдалась эта самая политика – не пойму? Грязь ведь это.

– А вы что, свое дело считаете чистеньким? – вдруг трезво, с издевкой спросил Меркулов. – Вы тоже в дерьме по уши, и кровушки в оное дерьмо вкраплено весьма обильно.

– Послушайте, а что, правду болтают, будто вы заключили с японцами сделку на продажу древесины?

– Правду.

– Выгодно?

– Весьма.

– А деньги почему сюда не переводите, а оставляете в Токио?

– Бог его знает. Тут все зыбко, хоть и побеждаем. Как на трясине стоим. Поэтому брат и мечтает дать такие идеи, которые захватят народ. Умница Спиридон, а иногда вдруг такую блажь завернет – спасу нет.

– О чем вы?

– Да так… Я опьянел, давайте лучше спать, дружище.

Вошел дежурный офицер, склонился к Меркулову, вкрадчиво сказал: