Юлиан Семенов - Сборник Штирлиц, он же Исаев

В кабинете у Гиацинтова шторы были приспущены. Настольная лампа выхватывала из полутьмы зеленоватый овал стола. Гиацинтов чертил на листке бумаги женские профили. Напротив него сидел Чен.

– Послушайте меня, приятель, – сказал Гиацинтов, – кто ко мне попал, тот сам не выходит. Если, конечно, я не столкнулся с умным и дальновидным человеком. Вся ваша липа с американским телеграфным агентством и с листовками для Лобба мною проверена. Вы им материалы подсовывали политического характера, чтобы поссорить атамана Семенова с нашим правительством. Кто вам передавал эти материалы?

– Мне смешно вас слушать, Кирилл Николаевич, – удивился Чен. – Мое дело – сенсация. И на бирже и в политике. За свежий товар платят больше. В воздухе тогда носились слухи про Семенова, а что там и как – не это ведь важно, Кирилл Николаевич, важно, чтоб первым.

– Вполне рационально, вполне… А зачем водичку с солянкой наливали в бензин для танков?

– Нет, это явная клевета и гнусный домысел!

– Какой смысл моим людям клеветать на вас?

– Я и сам голову ломаю. Может быть, меня с кем-нибудь спутали?

– Да нет, – вздохнул Гиацинтов, – я сам был бы рад, если б спутали… У вас столько влиятельных защитников! Вон Максим Максимыч уже пятый раз звонит, справляется о вас.

– Кто, кто?

– Да Исаев. Макс…

– Не изволю знать.

– Полноте, полноте.

– Как вы сказали? Макс?

– Ну да, Максим Максимыч Исаев.

– Право, не помню.

– Значит, не знакомы?

– Совершенно определенно – не знаком.

Гиацинтов достал из стола конверт, бросил его Чену:

– Посмотрите, это занятно.

Чен улыбнулся своей ослепительной, чуть подобострастной улыбкой, придвинул к себе конверт, достал из него несколько фотографий. На всех фотографиях были изображены Чен с Исаевым: у касс ипподрома, на улице, возле редакции.

– Ну как? – поинтересовался Гиацинтов, разглядывая свои квадратные, лопатообразные ногти. – Признали?

– Нет, не признал. Я ведь имею богатую клиентуру в городе: большинство уважаемых людей играет на бирже, даже ваши сотрудники.

– Я знаю, – спокойно сказал Гиацинтов. – Вы кого имеете в виду персонально?

– Многих.

– Уж и многих…

– Честное благородное.

– И всех помните?

– Не всех, но большинство.

– А Исаева забыли?

– Кого?

– Исаева.

– Забыл.

– Вы, между прочим, этим своим упорством ему же хуже делаете. Я уж забеспокоился – что вы так его выгораживаете, не боитесь ли вы его? Надо будет мне им заняться как следует.

– Конечно. Проверка – великая вещь.

– Приятель, вы что, меня в дураках хотите оставить?

– Господи, да что вы, Кирилл Николаевич! Я ведь не против того, что меня посадили, только зачем мне лишнее клеить? На черном рынке играл? Да, играл! Бизнес имел с иностранцами? Да, имел! За это готов нести наказание.

– А деньги ваши где от бизнеса?

– Кутежи и проститутки жизнь отнимут, не то что деньги.

– Опять-таки верно. Значит, поручителя за вас не найдется?

– Кого угодно про меня спросите – все скажут только доброе.

– Ну что ж, сейчас пригласим того, кто помнит вас.

Гиацинтов позвонил в звоночек. Дверь отворилась, и вошел Стрелков, агент по кличке Столяр.

– Здравствуйте, гражданин чекист Марейкис, – заговорил он шипучим голосом. – Не думали, верно, что встретимся? А я – вот он, весь перед вами! Или забыли Лубянку? Забыли кабинет на третьем этаже?!

Стрелков набрал в рот слюны и, приблизившись, плюнул Чену в лицо.

Чен достал платок, вытер лицо, ни один мускул в нем не дрогнул.

– Я протестую, – сказал он тихо. – Что это такое, Кирилл Николаевич?

Стрелков ударил его наотмашь – ребром ладони по лицу. Хлынула кровь из носа.

– Я те попротестую, – прохрипел он. – Я те, суке, попротестую!

– Успокойтесь, – сказал Гиацинтов, – поменьше эмоций. Спасибо вам, Сергей Дмитриевич. До свиданья.

Стрелков вышел из кабинета.

– Послушайте, милый товарищ Марейкис, – заговорил Гиацинтов, – не считайте нас олухами. Вы свою партию проиграли. Хотите жить – давайте говорить откровенно. Ну как?

– Тут какая-то чудовищная ошибка, Кирилл Николаевич, право слово!

– Пеняйте на себя. Сейчас вас станут пытать. А как же иначе прикажете поступать? Не гуманно? Согласен! Так помогите мне не быть жестоким. Вы делаете нас зверьми, вы, а не кто-либо другой.

Вошло пятеро. Они зажали руки и ноги Чена в деревянные колодки и разложили на столе набор тупых игл.

– Они сейчас будут вгонять вам иглы под ногти. Это больно очень больно, – медленно говорил Гиацинтов, продолжая заниматься своим маникюром. – Начинайте, ребята.

В кабинете стало тихо. Гиацинтов отложил пилки, и, когда иголка стала входить под ноготь большого пальца, оставляя багровый след, он весь подался вперед, впившись глазами в лицо Чена. А Чен сидел недвижно, лицо его словно окаменело, только зрачки глаз стали расширяться.

– В мизинчик, – тихо попросил Гиацинтов, – это нежней, когда в мизинчик, там мясцо молоденькое.

И снова он весь подался вперед, а Чен продолжал сидеть замерев и смотрел широко открытыми глазами сквозь полковника, который кусал губы и часто дышал, наблюдая за иглой, входившей в мизинец.

– Ну! Ну же! – говорил Гиацинтов. – Ну, зачем ты нас всех мучаешь? Ну, скажи нам что-нибудь…

Чен ответил утиным, крякающим голосом:

– Это ошибка, я ни в чем не виноват.

Сказал он это очень быстро, потому что боялся сорваться на крик.

– Ага, – обрадовался Гиацинтов, – дрогнул! Теперь в безымянный ему воткните, и чтоб кровь клопчиками, клопчиками капала!

Дивизия выстроена в каре. Лица солдат утомлены, глаза воспаленные, чуть блестят – перед построением выдали по стакану водки. Вдали слышно, как ворочается гром: это продолжается артобстрел красных.

Посредине каре, на трибуне, стоит главком – генерал Молчанов, а рядом на красно-зеленом половичке – брат вождя, Николай Меркулов, министр иностранных дел. Внизу, возле трибуны, замер генералитет, офицеры штаба, Ванюшин.

– И мы торжественно заявляем, – подняв руку над головой, зычно выкрикивает Меркулов текст, написанный для него Ванюшиным, – что никакая иная правда нас не тревожит, кроме правды народной. Мужику будет нарезана земля, торговцу отдана лавка, а предприниматель позовет рабочего на завод, уважительно обращаясь к нему по имени и отчеству, как к брату и другу. Для того чтобы поскорей спасти страну от большевистских оборотней, нам осталось не так уж много сделать! Я говорю вам – вперед, на Читу! Я говорю вам – на Хабаровск! Я зову вас к победе! Я вижу вас победителями! Ура!

Победное «ура» несется над каре в сухом, морозном воздухе.

Ванюшин внимательно смотрит в лица солдат и замечает то, чего не видит, а может быть, и не хочет видеть Меркулов, возвышающийся на трибуне возле сухого, аскетичного Молчанова, одетого в солдатскую форму, сшитую из английского тонкого сукна – по-наполеоновски.