Юлиан Семенов - Сборник Штирлиц, он же Исаев

– Третье решение невозможно?

– Это предложение должно исходить от вас.

– Когда я смогу получить обвинение?

– В свое время.

– Могу я потребовать встречи с адвокатом?

– Я рассмотрю это ваше устное ходатайство.

– Хреновое дело-то, а? – улыбнулся Исаев.

– Простите? – снова переспросил Неуманн.

– Я говорю, хреновое дело, господин Неуманн. «Хреново» – вульгаризм, это синоним «плохо».

– Увлекаетесь филологией?

– Филология необъятна. А сравнительную семантику люблю… Позвольте уйти?

– Да. Вы свободны.

– Совсем? Тогда подпишите пропуск.

– Милый вы человек, – вздохнув, улыбнулся Неуманн. – Какого черта вы полезли в наши дела? Я недюжинных людей отличаю сразу – видимо, потому, что сам посредственность… Вам бы в сфере художеств подвизаться, а вы туда же… В разведке недюжинные натуры гибнут, ибо они подобны мотылькам, которые тянутся к светильнику. Будущее разведки определит наука.

– Каким образом?

– Хотите заполучить мои секреты? А вдруг сбежите?

– Тюрьма у вас довольно надежно охраняется, и потом меня держат, как я понял, в специальном отделении?

– Верно.

– А секреты, что ж… За них платят хорошо, за серьезные-то секреты.

– Скажите на милость… Предложение небезынтересное… А я думал, вы станете пугать меня неминуемостью гибели эксплуататоров, диалектикой…

– Ну что вы, господин Неуманн, я же не моряк какой-нибудь.

– Из бывших моряков среди красных русских в Ревеле мне известен лишь один.

– Кто же?

– Господин Шорохов. Он, верно, потому так любит бродить по земле, что лучшие годы отдал морской стихии.

– Бедный Шорохов…

– Отчего же бедный? У него интересная работа.

– А какая у него работа?

– Разная, Исаев… Разная… Как с питанием? Претензий нет?

– Нет.

– Капуста не червива?

– Вы же не станете питать меня пончиками.

– Все зависит от вас.

– Я начинаю чувствовать себя всемогущим.

– Ближе, Никандров. Еще ближе. Не тряситесь, я не собираюсь вас бить, если только вы не станете кидать в меня чернильницу.

Лицо Никандрова задрожало.

– Ну, ладно, ладно, что было, то прошло. Я вызвал вас для приятного разговора. Успокойтесь, пожалуйста.

– Я совершенно спокоен… Я благодарен за ваши добрые слова… Поэтому я разволновался. Спасибо, низкое вам спасибо… Я верил, я ждал, я был убежден, что весь этот кошмар кончится…

– Он может кончиться очень быстро, если вы поможете себе.

– Как же я могу помочь себе? – Никандров снова заплакал. – Я тут стал животным, трусливым животным… Как охотничья собака у злого егеря, который забивает ее до того, что она все время ходит с поджатым хвостом.

– У меня есть племянница, – заметил Неуманн, – она еще совсем маленькая. Когда мы с ней гуляем и она недовольна моим замечанием, она всегда говорит мне: «Неверно сказку сказываешь». Неверно сказку сказываете, Никандров. Человек обязан ощущать себя человеком! Всегда, в любых жизненных обстоятельствах: ведь «человек – это звучит гордо»!

– Спасибо вам… Господи, услышал ты мои слезы…

– Слезы господь может увидеть; услыхать он может рыданья, – поправил его Неуманн и поймал себя на мысли, что так бы, вероятно, сказал Исаев. – Постарайтесь меня понять верно, Никандров. Мы переведем вас в другую камеру, там будет сидеть ваш соплеменник, тоже русский.

– Счастье! Счастье-то какое! Я уже начал со стенами разговаривать, с нарами, с решеточками на окне…

– Ну, вот видите… Вас будут выводить гулять вместе с арестованными, там, правда, коммунисты гуляют, но вы уж с ними не ссорьтесь. Люди они интеллигентные, милые, но заблудшие, однако «блажен заблудший, он помогает остальным идти верным путем»! А ваш сосед прогулок лишен. Он может спрашивать вас: «С кем гуляете?» – потом вдруг попросит вас о какой любезности. Вы ему не отказывайте, а о его просьбах скажете мне.

– Вы предлагаете мне стать провокатором?

– Только извольте не трепетать крыльями. Во-первых, я могу свое предложение снять и вернуть вас в одиночку, где вы так минорно говорите со стенами, нарами и решеточками. А во-вторых, сидите вы в тюрьме именно из-за этого русского.

– Я сижу в тюрьме из-за произвола, творимого нечестными людьми!

– Будем считать, что наш разговор не получился, Никандров. Я имею вам выразить мое сострадание…

– Почему все так жестоки?! Господи? Почему?!

– Я жесток? Я, положивший столько труда, чтобы договориться о вашем освобождении?! Вас обвиняли в шпионаже! В пользу красных! Я опровергал это сколько мог! А теперь я убедился, что был безмозглым ослом! Если вы не можете рассказывать мне, о чем говорит чекистский агент, большевик, если вы отказываетесь помочь нашей борьбе с теми, кого вы раньше клеймили душителями прогресса и разума, а здесь берете под свою защиту, – мне все ясно стало, Никандров. Вы – кремлевский наймит!

– Вы же сами не верите тому, что говорите.

– А если верю? – спросил Неуманн. – Тогда что?

По субботам Неуманн уезжал на свою маленькую мызу, он купил ее в излучине речушки Пэрэл. Стоила мыза дешево: в первые дни после октябрьского переворота немцы, жившие в Эстонии, продавали недвижимость за бесценок.

Домик был сделан на прусский манер: стены оклеены полосатыми обоями, кухонька выкрашена густой масляной краской и даже подоконники обернуты цветными клееночками.

Неуманн привез туда свою жену и старшую дочь; им дом понравился, и они умоляли его ничего здесь не переделывать.

– Тут чисто и уютненько, – говорила жена, фру Элза. – Умерь свои неуемные фантазии, Артур.

– Мои милые прелестницы, – ответил Неуманн. – Я старый подкаблучник, но поверьте – я сделаю все так, что вам здесь понравится еще больше.

– Па, но ты же обещал купить мне мерлушку…

– Я куплю мерлушку, моя злюка… Я здесь буду все делать сам. Кто я – внук лесничего или белоручка?!

– Артур, но твои фантазии, – сказала фру Элза, – не должны отражаться на бюджете семьи!

– Хорошо, любовь моя! Ни одной марки из нашего бюджета не пойдет на реконструкцию. Я сокращу курение и летом не поеду в Пярну.

С тех пор вот уже пять лет Неуманн занимался перестройкой этой мызы. Свой первый отпуск он потратил на то, чтобы ободрать обои, снять линолеум, обить штукатурку в зале. Неуманн старался все делать сам – только изредка к нему приходил рыбак Лахме, и они сидели при керосиновой лампе, играли в подкидного дурака и обсуждали, где достать хорошую сосну и как по-настоящему заморить дубовые балки, чтобы потом пустить их по потолку на веранде.

Сейчас мыза была почти готова. Неуманн ничего не стал делать снаружи: домик казался по-прежнему стареньким и покосившимся. Но внутри все изменилось: на веранде он сам сложил камин из валунов, привезенных с моря; на кухне теперь были прокопченные черные балки и ярко-желтые доски, проолифленные трижды. Это великолепно гармонировало со старинными медными кастрюлями и сковородками, развешанными на печке, сложенной из грубого кирпича.