Нина Пушкова - Эликсир бессмертия

Ника рассказала, что в необычном баре нового отеля в этом удивительном городе-государстве молоденькая барменша, у которой за спиной были приделаны прозрачные крылья стрекозы, взлетала на пятиметровую высоту, где под потолком на полках стояли бутылки с диковинными напитками.

Конечно, не крылья её держали наверху: там были тросики, как в цирке, но в темноте бара они не были видны, и посетители с восторгом смотрели на это как на удивительный фокус.

— Да я просто провинциал рядом с тобой! Даже не представляю, чем смогу впечатлить тебя, — театрально огорчился Тристан.

— Ты уже впечатлил. — Она произнесла это очень серьёзно, будто отменив этой короткой фразой шутливый тон разговора, которым они только что были увлечены. Её зелёные глаза смотрели прямо в душу.

Не произнося ни слова, словно боясь спугнуть это возникшее волнующее «нечто», Тристан взял её за руку и повёл за собой.

Когда они вошли в его номер, всё так же, не говоря ни слова, он снял с неё платье. Она стояла там, где остановилась, когда вошла, руки были опущены вдоль тела: обнажённая и доверчивая в своей незащищённости. Её грудь, небольшая, похожая на опрокинутую чайную пиалку, спряталась в его ладони. Он поднял девушку на руки и, не ощущая веса её тела, бережно уложил на кровать.

Физическая близость, любовное соитие, как вхождение в омут, затягивала, подступала к самому горлу. Тристану казалось, что сейчас из него исторгнется целый мир. В этой молодой женщине его возбуждало всё: прикрытые глаза, разметавшиеся волосы, глухие редкие постанывания. Она отталкивалась руками от изголовья кровати, чтобы отправить своё тело, всю себя ему навстречу. И вот он — долгий, вырвавшийся на волю вдох… и хрипловатый, прерывающийся голос… и полустон, полушёпот: «Я умираю…»

А позже, когда он и сам умирал от любви, а он сразу понял, что это любовь, он нежно гладил её шею, руки, ягодицы и поражался инопланетной бархатистости и нежности её кожи.

«Может, она такая у всех русских женщин?!» Тристан не к месту вспомнил своего деда, который с особым чувством гладил руку своей русской жены по всей длине, даже приподнимая рукав.

Ника лежала неподвижно, будто приходя в себя, обретая себя заново. Их близость, его взгляд, захлестнувшая её нежность — всё было наполнено сакральным смыслом. И было ясно, что ни один из них не мыслил расставания.

— Ты когда улетаешь в Россию?

— В Россию, — тихим эхом отозвалась она. И через долгую паузу добавила: — Послезавтра!

— Я буду ждать тебя здесь же, завтра.

— Я с отцом иду завтра в «Шацальп». Там завершающий приём и обед с делегацией. Неужели тебя там не будет?

— У меня переговоры, но если я не успею, буду ждать тебя здесь в три часа. После обеда. Подари мне весь завтрашний вечер.

«Как хорошо быть красивой — так много счастливых возможностей!» — думала Ника, поднимаясь в небольшом поезде-фуникулёре на живописную горную террасу, которую Томас Манн описал в романе «Волшебная гора». Она радовалась, как ребёнок, всему: и прекрасному солнечному дню, и улыбкам окружающих, и горным пейзажам. И ещё тому, что ей предстояла встреча с Тристаном.

Только что ей передали пропуск на столь желанный, закрытый для посторонних приём — завершающий обед для самых почётных участников Давосского форума в гостинице «Шацальп». Приглашение она получила от владельца отеля господина Краузе. Этот приятный мужчина средних лет, с которым они разговорились в Конгресс-холле после одного из «круглых столов», узнав, что она из России, забавно рассказал ей о том, как купил когда-то совсем за бесценок — за 50 долларов — огромный портрет Михаила Горбачёва. Необычен он был тем, что художник, точно схватив политическую сущность последнего генсека, изобразил родимое пятно на его голове в форме Американского континента. Потом Краузе долго не знал, как поступить с портретом, и в итоге повесил его в помещении у входа в котельную.

— Там ему самое место, — с улыбкой сказал швейцарец, который явно не симпатизировал Горбачёву. И, рассмеявшись, добавил: — Впрочем, иногда я его показываю некоторым из моих гостей. Хотите, и вам покажу?

Ника страшно удивилась, что он — владелец гостиницы. Худой, с длинными, гладкими, седеющими волосами, нервным подвижным лицом, узкими кистями рук с тонкими пальцами, Краузе напоминал художника или пианиста. Во всяком случае, в Москве и Париже так выглядели художники. А тут миллионер, хозяин отеля! Да ещё какого! Знаменитого на всю Европу, нависающего в гордом одиночестве над городком и узкой горной долиной. «В таких, — думала потом Ника, — Агата Кристи собирала своих героев, чтобы столкнуть их с загадочным убийством или даже чередой убийств. Знаменитая писательница сводила их вместе в одиноко стоящем отеле на вершине горы, и, конечно же, в тот же вечер начинался густой снегопад, дороги заметало, подъёмники переставали работать, и ни на лошадях, ни на автомобилях туда уже было не добраться. А действующие лица — они же подозреваемые, они же жертвы — оставались наедине со своими ужасами и своими грехами».

Ника никогда не бывала в горах. «Горы, горы…» — слышала она порой от восторженных сокурсников, которым удавалось вырваться в зимние каникулы в Приэльбрусье — на Чегет или в Домбай. Она никогда не понимала этого энтузиазма. Ну горы, снег, холодно и зябко. Она самозабвенно любила море. У неё было чувство, что она в нём родилась и ещё маленькой девочкой вышла на берег из морской пены, подобно Афродите. А горы ей всегда казались чем-то чуждым, льдистым, бесконечно опасным.

Но когда она вышла вместе с другими гостями из кабинки красного игрушечного поезда, который под острым углом взобрался к отелю, и ступила на залитую солнцем террасу, нависавшую над узкой долиной, и вобрала в себя всё: хрустальный, слегка морозный воздух, лёгкий запах сосны, яркую синеву прозрачного неба и словно бросившиеся ей навстречу снежные вершины, она, заворожённая, замерла и произнесла лишь одно слово: «Горы!»

— Ника! Как хорошо, что ты здесь, — возбуждённо поприветствовал её молодой банкир, с которым она общалась на вчерашнем приёме.

Он протянул ей бокал с шампанским и сказал:

— Ты самая красивая на этом приёме! Твой приезд надо отметить.

И только тут Ника оторвала взгляд от завораживающего вида.

— Шампанское, между прочим, «Мумм!» — очень гордясь, словно он сам владел этим брендом, произнёс её новый знакомый и радостно показал на метровую золотисто-красную бутыль, украшавшую собой огромный стол и окружённую батареей таких же бутылок, но размером поменьше. — Вот он, праздник жизни! Вот она где, жизнь! Не то что у нас! — захлёбывался он от восторга. — Ешь, пей, гуляй не хочу! Тут и устрицы, и баранина на мангале, и сосиски телячьи, и даже гигантская форель из Женевского озера. Пей, и пойдём.