Николай Левченко - Из Испании с любовью

Его последние слова надо было понимать во всем контексте сказанного, в такой, рассчитанной на понимание манере он имел обыкновение общаться. Произнеся свою вступительную речь, он пересел из позы полу-лотоса в более мобильную позицию, спустил с кровати на пол гибкие и мускулистые ноги в синих тренировочных штанах, с надетой сверху ради первой встречи глаженой рубашкой, белой и навыпуск, и стал поглаживать свою окладистую бороду.

– Есть у меня знакомая одна, научную статейку пишет. Ты говоришь, знаком с латынью и библиотека у тебя большая? Если на мели, на этом можно заработать.

Статиков не говорил, что он знаком с латынью или на «мели». Надо было привыкать к тому, что он тут находился как на полиграфе. Но дополнительные деньги вдвоем с Машей им не помешали бы.

Опять скрестивши руки на груди, Максим уперся в него взглядом.

– Так что с того? Ты не смотри, что я тебя опережаю. Так разговор короче. Ты ведь меня тоже щупаешь – и еще как. Да только я заслоны ставлю.

Статиков смутился.

– Я думал, что умею это.

– Вижу, что умеешь. А отрабатывал на ком? С больничными сестричками общался? Остерегайся полоненным быть. Есть те, которым это не с руки.

Надо было понимать, что «не с руки» – жениться. Хотя Максим коснулся этого житейского предмета вскользь, отнюдь не претендуя на какое-либо наставление, и все же Статикову не хотелось, чтобы разговор в таком ключе зашел о Маше.

– Чего уж, вовсе не жениться? Не знаю, как тебе, а мне охота оставить что-нибудь потомству.

– Вопрос еще – в кого оно пойдет? – посмеиваясь, произнес Максим. – Но исключения бывают, это ясно. Есть у нас тут внутренняя группа. Встречаемся мы раз от разу кроме этих лекций. Так, чтобы мысли не протухли, делимся своими наблюдениями. Ты можешь тоже приходить. Чего уместится, возьмешь. Дурному точно не научим.

Статиков почувствовал, что время уходить. Все было сказано или угадано в его душе без слов, хотя он этим натискам сопротивлялся. Кивком вознаградив его догадливость, Максим поднялся тоже. Пытаться прояснить «свои позиции», порассуждать о жизни вообще, как заведено это у большинства людей, с этим человеком было бесполезно. Беседы светские – ставили его в тупик, он говорил, что не бельмеса в том не смыслит, и, если заходила речь о чем-нибудь таком, то со скучающей гримасой принимался расточать по сторонам ленивые зевки.

Когда он обувался в крохотной неповоротливой прихожей, в которую на две секунды заглянула, чтобы одарить своей улыбкой, одетая как дух тибетских гор, кукольного вида и пропорций, Вика, в мозгу мелькнуло опасение, что этот новый круг знакомых может разделить их с Машей. Видно, уловив в его душе эту препону, Максим, поглаживая бороду, стоял у двери и переваривал внутри их разговор, когда его любовница как привидение уже исчезла.

Так называемая внутренняя группа раз в месяц собиралась в том же помещении, где проходили лекции, чего случалось, если уж ни возникала экстренная надобность, не больно регулярно. Она была не строго постоянного состава, когда являлось шесть, когда пятнадцать человек, на вид все были средних лет, но Статиков не оказался среди них и самым младшим. Если требовалось обсудить «методику» (это было так, рабочее словечко, которое могло обозначать чего угодно), то приглашали для отчета тех, кого в народном просторечии считали ворожеями и колдунами: они вели свои кружки по эзотерике в разных частях города и занимались хорошо разрекламированной на вырученные средства практикой. Их заблаговременно предупреждали о собрании, но безусловной обязательности явки не было. Они могли проигнорировать оповещение, не приходить. Но никогда не уклонялись: являлись в группу как к судье со встречным иском. Не дожидаясь никаких вопросов, эти люди сразу же вставали и, быстро обозрев присутствующих, считав все по глазам , рьяно и красноречиво приступали к изложению своей позиции. Она, как правило, сводилась к провозглашению какой-нибудь оригинальной, ими разработанной методики, и подтверждению своей ответственности. Общее молчание чаще означало несогласие (оно могло быть также одобрительным, но если становилось гробовым, то это ощущалось по опущенным глазам и неподвижным выражением на лицах). Если так случалось, то выступавший, напоследок с сожалением окинув взглядом зал и выразив тем общее «уж извините!», удалялся. Делали ли эти приглашенные какие-либо выводы и изменяли ли они потом свою позицию, неясно: каждый отвечал за самого себя в той мере, насколько это было совместимо с его представлениями, и мог придерживаться собственной концепции.

Послушав в первый раз, о чем тут говорят, или же – значительно помалкивают, Статиков подумал, было, привести сюда и Машу, которой на работе приходилось сталкиваться с теми же вопросами. Попав в какую-либо неприятность по своей доверчивости, люди становились суеверными, не понимали истинных причин несчастья и норовили все списать на ворожбу и сглаз. Но та, узнав, что ее будут окружать одни мужчины, засмущалась. Маша себя принижала: скорее уж она бы всех смущала своей внешностью, так что поступила верно, как он после понял. Любой пришедший на собрание мог свободно высказаться или по обыденным вопросам практики или же привлечь внимание к какой-нибудь неординарной теме, – естественно, вне политических и бытовых проблем, которые как дело безнадежно топкое здесь никогда не поднимались и не обсуждались. О следующей встрече не уславливались: когда была насущная потребность, созванивались по телефону. А сбор всех вместе означал – решение каких-нибудь этических вопросов. Максим и еще пара человек, с которыми тот находился вроде в более коротких отношениях, на обсуждениях бывали неизменно. Они не относились к общему числу и были как бы на правах свободных наблюдателей. Вне группы это были самые обычные, веселые и жизнерадостные люди, но на собраниях они преображались. Словно бы не выходя из постоянной медитации, что было видно по обильному приливу крови на щеках, своими лаконичными вопросами, которые со стороны могли бы показаться непонятными, ибо все связующие дополнения в них опускались, эти трое произвольно вмешивались в ход бесед, правили и укрепляли их своим участием. Сам Максим, как это представлялось попервоначалу, не был тут ни избранным главой, ни просто «старшим»: каких-либо формальных рангов между ними не было, все подчинялось только кругозору видения, прямого или подсознательного, и глубине познаний. Максим, когда они теснее сблизились и, если разговор касался группы, любил использовать в своих метафорах такие выражения; позже он признался, что не был среди этих трех и «самым сильным». Он говорил, что в ранней молодости посредством концентрации и воли мог передвигать пустые спичечные коробки в утеху вольной публики, за что приезжие абхазцы на базаре даже заплатили ему как-то ящиком отборных мандаринов. Но после у него такой факирский дар пропал – «и, слава Богу: в жизни фокусов и без того хватает!» Рассказывая это, он лукавил: силы его мысли была такова, что если он чего-то не хотел, то это, на мгновение лишаясь дара речи, на цыпочках и робко его обходило. Когда он думал заглянуть к кому-то из своих знакомых, то никогда не делал это, прежде ни прикинув. Парочку секунд помалкивал – и мог сказать чего-то вроде: «ну, так он меня и сам уж ждет, поедет завтра на рыбалку!»