Ант Скаландис - Заговор посвященных

Шумахер удивленно вскинул брови:

— Я что же, по-вашему, должен здесь остаться, товарищ Бергман!

— А вам претит жить на одной планете с собственным памятником? — вопросом на вопрос отпарировал Игорь Альфредович.

Шумахер лишь улыбнулся, и Бергман продолжил:

— Поработайте, голубчик. Вы ещё молоды душой, про тело я не говорю, и вы здесь нужнее. А я свою земную роль, похоже, отыграл. Мне пора следом за Шагором.

— То есть как следом за Шагором? — испугалась Анна (или все-таки Изольда?)

— Ну не буквально же, — успокоил её Владыка Урус, — просто я уж и не знаю, стоит ли возвращаться в Кенигсберг. Я очень тяжело стал переносить самолеты. Ну а ты, моя девочка, что решила?

— А я давно решила. — Изольда пожала плечами (нет, теперь уж точно Анна!) — У меня же будет маленький. От Давида. Папаша — это не самое главное. Справлюсь и одна. Удрал и Бог с ним, которого нет. Его любовь теперь вот здесь, во мне. — И она показала на живот.

— Он вернется, — пообещал Урус. — Он хороший мальчик. Он всегда был хорошим мальчиком. Я даже отца его знал, — добавил старик зачем-то и ещё раз повторил: — Он обязательно вернется.

— Я не очень верю в это, Владыка, — сказала Анна почти без грусти. — Правда, не очень верю. Но это не самое важное. Теперь — действительно не самое важное.

Симон поднялся и вышел в ту комнату, где должен был лежать Шагор. Он так и подумал: должен был лежать. То есть Симон поклялся бы, что Шагора там нет. Однако черное, длинное, плоское, словно уже высохшее тело бывшего Демиурга прямой и печальной линией рассекало широкий светлый диван, а голова была запрокинута, и острый клинышек бородки смотрел в потолок.

«Амен», — мысленно повторил Симон последнее слово Шумахера, произнесенное над усопшим, и повернулся, чтобы идти обратно к Микису.

В ту же секунду распахнулась дверь, и в номер влетел разгоряченный Хомич.

— Товарищ генерал! Разрешите доложить?!

Было непонятно, весел он или, наоборот, взбешен, и никто не смог понять, к какому из генералов обращен вопрос.

— Докладывайте, капитан, — распорядился Симон, оказавшийся ближе.

Он почему-то улыбнулся.

Хомич заметил эту улыбку и позволил себе вольный стиль изложения:

— Товарищ генерал, знаете, чем они там занимаются на площади?

— Кто они? — не понял Симон.

— Ну эти, ликующие революционные массы. Знаете чем? Угадайте с трех раз.

Симон угадывать не стал — сразу сдался, но все присутствующие с любопытством повернули головы к Хомичу.

— Они сшибают двуглавых орлов с кремлевских башен.

— Сшибают, говоришь? — Микис расхохотался. — Бог им в помощь. Которого нет. (Так надо говорить?) Главное, чтобы головы друг другу не сшибали. А орлов — пусть. Передай им: я разрешил. Эх, страна моя Расея!..

— Есть! — козырнул Хомич и удалился.

А Владыка Урус подошел к окну, распахнул его настежь, и в тот же момент громко и раскатисто зазвонили колокола на Иване Великом.

Он долго шел по неровной грунтовой дороге. Было совсем темно. Ступать приходилось осторожно, и намаявшиеся ноги уже плохо подчинялись. Когда же он остановился, то сразу увидел: мрак давно перестал быть абсолютным, просто он все это время шел с закрытыми глазами, устав от отсутствия света. А вот теперь открыл их. Узкий клин неба впереди был густым, зеленовато-серым, а по бокам от дороги темной стеной возвышался лес. За деревьями смутно колыхались какие-то тени: безобидные крупные звери, вроде благородных оленей, вздыхали и вздрагивали во сне. В придорожном кустарнике надрывно и тоскливо прокричала выпь. Легкий порыв ветра принес запах цветущей сирени. А в отдалении, чуть справа, дрожала маленькая желтая точка. Светлячок? Да нет, скорее окно или факел. И он пошел на огонек, забыв про усталость, все быстрее, быстрее, иногда спотыкаясь и дважды чуть не упав.

Под высоким тусклым фонарем на пороге жалкой лачуги сидел человек в черном плаще с капюшоном и строгал палочку.

— Здравствуй, Додик, — сказал он. — Видишь, с помощью, например, вот такой острой деревяшки очень легко убить человека.

— Вижу. Здравствуйте, Петр Михалыч.

Композитор Достоевский никогда не называл его Давидом. Либо Додиком, либо Давидом Юрьевичем — в зависимости от настроения, а настроение людей Глотков всегда чувствовал исключительно тонко.

— Вот, — сообщил Глотков, — не получилось.

И вяло махнул рукой за спину.

Только тут заметил Давид, что на крыльце лежит ещё один человек. Большая, черная, неподвижная груда. Нехорошо лежит. Мертво.

— Не получилось, — повторил Глотков. — Убивать отлично умею, а вот спасти человека не удалось. А он меня спас. В девяносто третьем, в Абхазии. А в девяносто пятом в Боснии я был уже без него. И погиб.

Он помолчал.

— Это все песни, Додик, что мы, Посвященные, можем обратно в земную жизнь вернуться. На Землю — да, а в земную жизнь — никак не получается. Понимаешь разницу, Додик?

— Понимаю, — сказал Давид, — но только вы за всех не говорите, Петр Михалыч. Люди все очень разные.

— А, бросьте, Додик! В чем-то главном люди одинаковы. Просто одни умеют и убивать, и спасать, а другие — только убивать.

— А таких, которые умеют только спасать, а убивать не умеют вовсе, — таких вы не встречали? — вкрадчиво поинтересовался Давид.

— Таких не бывает, — грустно вздохнул Глотков. — Или это уже не люди.

— А-а, — неопределенно протянул Давид, не желая ввязываться в спор. Помолчал, присаживаясь на ступеньку рядом, потом спросил:

— А кто это?

— Мой старый друг. Ланселот.

— Вот как! — только и сказал Давид. Еще помолчали.

Созрел новый вопрос:

— А почему его так странно звали? Он увлекался артуровским циклом?

— Нет, увлекался он совсем другими вещами. Просто сокращение красивое получилось: Леонид Сергеевич Лотошин — Леон. Се. Лот. Он не был Посвященным, — добавил зачем-то Глотков.

— Знаю, — отозвался Давид.

А Глотков не услышал, он разговаривал сам с собой:

— Я тащил его сюда, нарушив все, что можно было нарушить. Сначала я его вылечил с помощью нашей магии, потом уговорил уходить. На Земле ему так и так была бы крышка — он же для всей планеты преступник. Нет, я не убил его, просто крепко обнял и стал сам уходить… Или я все-таки убил его?

— О, высшая мудрость! Ты это серьезно говоришь, Ноэль?

— Батюшки! — Глотков всплеснул руками. — Куда уж серьезней! Вот же он лежит. Я ведь думал, как прорвемся через все эти чертовы уровни, так он и станет тоже Посвященным. Думал, понимаешь, спасу, а получилось… Значит, это все-таки я его и убил.

Композитор Достоевский суетливо наклонился к лежащему ничком телу, прижал ухо к спине и констатировал:

— Не дышит.

Потом поднялся, откидывая капюшон, и в свете фонаря, вдруг загоревшегося ярче, Давид увидел его совсем седую голову, сморщенное старческое лицо, выцветшие белесые глаза и невольно пробормотал: