Фредерик Форсайт - Досье «ОДЕССА»

И вот в среду утром он, прочитав начало дневника Саймона Таубера, захлопнул папку, оглядел сидевшего напротив молодого журналиста и сказал:

– Остальное можно домыслить. Так чего же ты хочешь?

– По-моему, это потрясающий документ, – начал Миллер. – В дневнике упоминается некий Эдуард Рошманн. Комендант концлагеря в Риге. Уничтожил восемьдесят тысяч человек. У меня есть основания считать, что он жив и находится здесь, в Западной Германии. Я хочу выследить его.

– Откуда ты знаешь, что он не умер?

Миллер вкратце все объяснил.

Гоффманн надул губы:

– Не очень-то веское доказательство.

– Верно. И все же заняться этим делом стоит. Случалось, я раскапывал интересный материал, начиная с еще меньшего.

Гоффманн улыбнулся, вспомнив о способности Миллера вынюхивать скандальные истории. Проверив достоверность, Гоффманн печатал их с радостью. И тираж «Кометы» подскакивал.

– Но этот Рошманн явно есть в списке разыскиваемых военных преступников. И если полиция не в состоянии найти его, почему это сможешь ты?

– А полиция и впрямь его ищет?

Гоффманн пожал плечами:

– Должна по крайней мере. Иначе зачем мы платим налоги?

– Но почему бы ей не помочь? Проверить, жив Рошманн или мертв, ловили его когда-нибудь или нет.

– Так что же ты хочешь лично от меня? – спросил Гоффманн.

– Отправить меня в командировку по этому делу. Если ничего не получится, я его брошу, да и все.

Гоффманн повернулся на крутящемся стуле к окнам, выходящим на гамбургский порт, оглядел растянувшиеся на километры доки.

– А ведь бывшие фашисты не в твоем вкусе, Миллер. Откуда такой интерес?

Миллер глубоко задумался. Самым сложным и важным в работе свободного журналиста было протолкнуть замысел издателю.

– Во-первых, материал просто-напросто заманчивый. Если «Комета» разыщет преступника, которого не в силах найти полиция, это станет сенсацией.

– Ты не прав, – покачал головой Гоффманн, взглянув на декабрьское небо за окном. – Публику это не заинтересует. И в командировку я тебя не отправлю.

– Но послушайте, герр Гоффманн. Ведь Рошманн убивал не поляков или русских, а немцев. Хорошо, немецких евреев, но все же немецких. Почему никто не захочет узнать об этом?

Гоффманн отвернулся от окна, положил локти на стол и опустил подбородок на костяшки пальцев.

– Миллер, – сказал он, – ты отличный журналист. Мне нравится, как ты подаешь материал – у тебя есть свой стиль. К тому же ты – прирожденная ищейка. Ведь я без труда могу нанять двадцать, пятьдесят или даже сто человек, которые выполнят все, что им предпишут, сделают статьи о том, на что им укажут. Однако сами материал не раздобудут никогда. В отличие от тебя. Именно поэтому я не раз посылал тебя в командировки в прошлом, пошлю и в будущем. Но не теперь.

– Почему? Это же отличная тема.

– Ты еще молод, а поэтому позволь мне объяснить тебе суть журналистики. Написать хорошую статью – только полдела. Ее еще нужно уметь продать читателю. Первым занимаешься ты, вторым – я. Именно поэтому мы и сидим на своих местах. Ты считаешь, будто твою статью станут читать потому, что в рижском концлагере сидели немецкие евреи. Так знай, именно поэтому ее никто читать и не будет. Близко к ней не подойдет. И до тех пор, пока у нас в стране не примут закон, предписывающий, что людям читать и какие журналы покупать, они будут читать то, что им хочется. Именно такие статьи я в «Комете» и печатаю. Статьи, какие хочет читатель.

– Но почему же он не пожелает прочесть о Рошманне?

– А вот почему. Перед войной почти все немцы были связаны или хотя бы знакомы с евреями. В Германии к ним относились лучше, чем в любой другой европейской стране. А потом к власти пришел Гитлер. И свалил на евреев вину и за поражение в первой мировой войне, и за безработицу, и за бедность – словом, за все, что в стране было плохо. Люди не знали, чему верить. Почти каждый был знаком с евреями и не без оснований считал их порядочными людьми. Они не нарушали законы, никому не вредили. Между тем Гитлер обвинил их во всех смертных грехах, поэтому, когда евреев стали хватать и увозить, немцы умыли руки, не вмешались, не запротестовали. И даже поверили тому, кто кричал громче всех. Уж так устроены люди, особенно наши соотечественники. Мы – очень послушный народ. В этом наша величайшая сила и огромнейшая слабость. Это позволяет нам создавать в новой Германии экономическое чудо или идти за таким человеком, как Гитлер, в одну братскую могилу. Долгие годы никто не решался спросить, что стало с немецкими евреями. Они просто исчезли. Неприятно читать даже о том, что случилось с безымянными евреями из Белостока, Варшавы и Люблина. А ты черным по белому хочешь описать, до чего своим малодушием мы довели собственных соседей, знакомых, друзей. Думаешь, об этом кто-то захочет прочесть? Не обольщайся.

Закончив, Гоффманн развалился в кресле, достал из серебряной шкатулки на столе сигару и поджег ее от золотой зажигалки. Миллер переваривал сказанное. Наконец произнес:

– Вот что имела в виду моя мать.

– Наверняка, – хмыкнул Гоффманн.

– И все же надо разыскать этого мерзавца.

– Оставь свою затею, Миллер. За нее тебя по головке не погладят.

– И дело здесь не только в читателях, так? Есть и другая причина, верно?

Гоффманн хитро взглянул на Миллера сквозь сигарный дым и бросил:

– Да.

– Вы их… до сих пор боитесь? – спросил Миллер.

– Нет, – покачал головой Гоффманн. – Просто не хочу иметь неприятностей.

– Каких?

– Ты слышал о человеке по имени Ганс Габе?

– О романисте? Да, а что?

– Раньше, в начале пятидесятых, в Мюнхене у него был свой журнал, «Эхо недели». Габе ненавидел нацистов и опубликовал в нем серию статей о бывших эсэсовцах, которые жили и не тужили в Мюнхене.

– И что же с ним случилось?

– С самим Габе – ничего. Просто однажды он получил больше писем, чем обычно. Часть их была от рекламодателей, отказывавшихся от услуг журнала. А одно письмо пришло из банка. С требованием погасить накопившийся долг немедленно. Словом, через неделю журнал пришлось закрыть. Теперь Габе пишет романы. Хорошие. Но журнала у него больше нет.

– А как прикажете быть нам с вами? Дрожать от страха?

Гоффманн обиженно взмахнул сигарой:

– Я этого не заслужил, Миллер. Я раньше ненавидел этих сволочей, ненавижу и теперь. Но знаю и читателей. Им до Рошманна нет никакого дела.

– Ладно. Простите, но я всё же займусь им.

– Послушай, Миллер. Если бы я не знал тебя, то подумал бы, что тобой движет какое-то личное чувство. А в журналистике это недопустимо. Кстати, на что ты собираешься жить во время поисков Рошманна?

– У меня есть кое-какие сбережения. – Миллер поднялся, собираясь уходить.