Лев Гурский - Опасность

– Кто с ним разговаривал? – немедленно спросил я у Филикова.

Оказалось, двое. Старший прапорщик, дежуривший в это утро на этаже. И вечный капитан Пеньков, который вчера вечером задремал в своем кабинете – да так и проспал на боевом посту всю ночь.

Я завертел головой, высматривая хотя бы одного свидетеля. Старший прапорщик, похоже, уже сменился, но вот Пеньков (известный также как Пенек и Пенек Трухлявый) по-прежнему был здесь. В окружении трех или четырех человек он – видно, не в первый уже раз – делился утренними впечатлениями. Я протиснулся к нему, цепко взял его за рукав и отвел в сторонку. Слушатели проявили понимание и протестовать не стали.

– Расскажите мне все сначала, Федор Матвеевич, – коротко попросил я.

Пеньков важно кивнул и изготовился к рассказу. Настоящая фамилия его была Пеньковский. И хотя он не был никаким родственником знаменитому шпиону и даже патриотично урезал фамилию, это ему не помогло. Тень однофамильца-предателя испортила ему служебную карьеру раз и навсегда. К пятидесяти пяти годам он оставался капитаном, и всем было ясно, что в отставку он выйдет майором, не больше. Подполковничьи погоны могли ему светить в единственном случае: если бы самолет ЦРУ сбросил парашютиста прямо на крышу нашего здания на Лубянке, а Пеньков лично бы его задержал.

– Значит, было так… – подбоченясь, начал свой рассказ Пенек-Пеньков-Пеньковский.

Была еще одна причина, препятствовавшая его служебному росту и, на мой взгляд, гораздо более фатальная, чем невезучая фамилия.

Вечный капитан был порядочное трепло. Он был тот самый болтун, который, при неблагоприятном стечении обстоятельств, мог бы оказаться прекрасной находкой для своего же печально знаменитого однофамильца. На его счастье, Пеньковский N 1 в ту пору брезговал вербовать лейтенантишек, ибо выкачивал совершенно секретные данные из полковников и выше. За что, в конечном итоге, и поплатился. В популярном романе «Стекляшка» именно его, между прочим, зажарили в печке. На самом же деле его, разумеется, без затей расстреляли.

Пока я размышлял над судьбой однофамильца нашего Пенька, вечный капитан только-только дошел до места, когда он, Пенек, решил вчера вечером немного подремать. Испугавшись, что мне сейчас придется выслушивать и описание всех пеньковских сновидений, я с ходу подвел свидетеля к самой важной точке его рассказа.

– Итак, – произнес я нетерпеливо, – вы встретили его на этаже. А дальше что было?

Федор Матвеевич с огорченным видом перешел к главному:

– Ну, поздоровался он. А глаза – грустные-грустные, как будто с похмелья. Извините, сказал, если что не так. Не поминайте, говорит, лихом. И простите, мол, за все. Особенно, – при этих словах наш Пеньков со значением поглядел на меня, – виноват я, говорит, перед Максимом… Сказал так, головою грустно покачал и к себе пошел. А я, значит, запер свой кабинет…

Идиотская история с телефонограммой и с Нагелем стала проясняться, подумал я. Вот и нашелся человек, который виноват передо мною. Но почему – Потанин? Почему же, черт возьми, Потанин?

– Постойте-ка, Федор Матвеевич, – проговорил я, в очередной раз прерывая не относящиеся к делу автобиографические излияния Пенька. – Выходит, вы после этих слов так ничего и не заподозрили? И после того, как он сказал: «Не поминайте лихом?»

Пеньков огорченно развел руками:

– Да мне и в голову не пришло такое! Я думал, может, переводят его из Москвы или там по горизонтали перемещают… В Первое Главное Управление, допустим. Мало ли куда!

При упоминании о ПГУ Пенек томно закатил глаза. Как видно, перевод во внешнюю разведку был самой затаенной мечтой вечного капитана. Мечтой, конечно, неосуществимой: из Пенька получился бы такой же Джеймс Бонд, как из меня – японская гейша. Я вздохнул. Вечный капитан потому и не поднял тревогу после потанинских прощаний, что сразу же до краев налился завистью к возможному потанинскому переводу в ПГУ. Правду сказал однажды Жванецкий: в нашей стране глупость – это вовсе не отсутствие ума. Это такой особый ум…

– Максим, а Максим, – на лице Пенькова уже написано было любопытство, чуть подкрашенное огорчением, для порядка, – почему это он так тебя выделил? Чем же он таким особенным перед тобою провинился? Мы уж с ребятами и так гадали, и эдак.

Гадали они, видите ли, подумал я со злостью.

Конечно же, это не менее интересно, чем само потанинское самоубийство. И даже более.

Я неопределенно пожал плечами, однако Пенек не отставал: очень ему хотелось прикупить каких-нибудь ценных слухов. Чтобы тут же раззвонить на все Управление. Ладно, будет тебе сенсация, лопай.

– Видите ли, Федор Матвеевич, – я специально понизил голос, а вечный капитан навострил уши, – Потанин совершил ужасный поступок…

Пенек задрожал от нетерпения, как сеттер в предвкушении дичи.

– …Он совратил мою дочь и потом отказался на ней жениться.

На мгновение вечный капитан ошалел и только хлопал глазами. Я надеялся, что пеньковского обалдения хватит до той поры, пока я не покину здание Управления. Но – надо отдать ему должное – спохватился он гораздо раньше. Из обалделой его физиономия стала обиженной. Он заподозрил подвох.

– А разве у тебя есть дочь? – недоуменно поинтересовался он.

– Нет пока, – честно признался я. – Но покойный об этом почему-то не догадался. И ужасно переживал…

В этом месте до вечного капитана наконец-то дошло, что я над ним издеваюсь. Обида на его лице достигла стадии мировой скорби. Мол, все одно к одному: и фамилия подкузьмила, и в ПГУ не переводят, а тут еще коллега, подлец, сыпет соль на раны.

– Не ожидал я от тебя, Макс – проникновенно начал он. – Такой черствости не ожидал. Человека, можно сказать, не стало, а ты – шутки шутишь!…

Это раздумчивое «можно сказать» стало последней каплей.

– Федор Матвеевич, – так же проникновенно произнес я, не дожидаясь, пока Пенек развернет свой скорбно-обличительный монолог, – а чего это вы меня все Максом называете? Меня, знаете, зовут Максим Анатольевич, и мы с вами вроде в одном звании.

Вечного капитана после этих слов так перекосило, что я подумал с досадой: переборщил. Наши отношения с Пеньком и до того безоблачными не были, а с сегодняшнего дня он мог меня, пожалуй, возненавидеть. Вот что значит, запоздало сообразил я, пренебрегать йоговской гимнастикой дыхания. Вдох – выдох, и я, возможно, удержался бы от ссоры. Но смерть Потанина все перевернула – ног на голову. Вдох – выдох, вдох – выдох… Лучше позже, чем никогда. Еще пару вдохов – и я уже почти созрел для того, чтобы извиниться перед багровеющим Пеньком.

Но тут в конце коридора возник генерал Голубев и поманил меня к себе. Это был один из немногих случаев, когда приглашение в начальственный кабинет воспринимаешь как избавление от еще худшего из зол.