Гюнтер Карау - Двойная игра

И мне все происходящее казалось знакомым и новым одновременно. Двойная жизнь разлучила и вновь соединила нас с Йохеном. Теперь нам предстояло жить нормальной жизнью простых людей. Лишь в это тяжелое, ставшее достоянием истории время я по-настоящему узнала Йохена. Я догадывалась, что и в будущем он будет задавать мне загадки. Чего стоит его способность замыкаться в себе! Сможет ли он когда-нибудь отказаться от нее? Он почувствовал вкус приключений, их сладость и горечь. А как-то ему понравятся наши будни? Освободившись от давившего на него груза, Йохен наслаждался супружеской жизнью, вкладывая во все свои слова и поступки столько нежности и буйства, что мне становилось страшно. Не может же быть, чтобы за этим ничего не скрывалось.

Мы пили чай и молчали. Следующие выходные мы договорились провести с Хельмихами на природе. С собой решили взять пиво, картофельный салат и яйца вкрутую. Мужчины хотели спуститься в пещеры у Рюдерсдорфа, а мы, женщины, собирались позагорать. Из жилищно-строительного кооператива пришло письмо о том, что вскоре мы можем рассчитывать на новую квартиру. Вакантное место на работе Йохену было обеспечено. В общем, планов было немало, но это были совсем не те планы, которые мы привыкли строить.

Йохен сидел за своим крохотным рабочим столиком и бездельничал. На стене перед ним висел портрет Эйнштейна, который, насмешничая, показывал язык. Рядом с недавних пор Йохен поместил портрет Гагарина. Мимо прогромыхала электричка. Стемнело. Во дворе пьяный дворник пел песню об императоре Вильгельме, которого он хотел бы вернуть назад. Йохен зажег свет, сунул руку куда-то в книги и достал коробку, в которой хранился пистолет. Не торопясь развернул тряпку, вынул магазин, выстроил перед собой патроны и пересчитал их. Пистолет блестел в свете лампы. Йохен посмотрел в дуло и, хотя на металле не было ни пылинки, принялся по привычке чистить оружие.

Он сидел на фоне освещенного окна. До чего же был дорог мне его знакомый профиль! И как же изменился Йохен с того холодного утра, когда впервые пришел с операции, которую должен был держать от меня в секрете! Черты его лица стали резче, по спокойнее. Я считаю, что любовь — это умение восхищаться любимым, какие бы изменения в нем ни происходили. Мне, например, всегда нравилось смотреть, как сидел Йохен за столом, просто сидел. Восхищала его мечтательность и мужественность. Я знала, что все это принадлежит мне, а он знал, что я всецело принадлежу ему. Без этой эгоистической преданности — в этом мы оба глубоко убеждены — не может быть любви. Мне не хотелось бы умничать задним числом, ведь сегодня, вспоминая о той старой истории с дистанции времени, я хорошо понимаю, что мне в ней принадлежит не главная роль. Каждый человек живет своими собственными воспоминаниями. У нас же всегда считалось, что, только обретая друг друга, мы находим путь к себе. Шить иначе мы бы не смогли.

Йохен кончил чистить оружие, вставил магазин, но не наполнил его патронами. А потом, не оборачиваясь, сказал, может быть, самому себе:

— Мне так и не пришлось стрелять из него. Это ли не высшая похвала оружию? Лучшее оружие — то, из которого не надо стрелять.

Это была всего лишь секунда, но секунда счастья, и потому в ней вместилась вся наша жизнь в старом доме, крышу которого наконец-то залатали, в нашей маленькой квартирке, в тиши которой уже не было слышно чудовища, и жизнь нашего большого измученного города, который мог теперь засыпать спокойным сном. Да, столь всеобъемлюща была эта счастливая секунда, что в ней вместилась и жизнь нашей страны, частицей которой была наша жизнь, и жизнь всех стран, чьи народы желали нам добра, в то время как мы желали добра им.

Малыш захныкал. У него резались зубки. Йохен знал, где стоит успокоительная настойка. Приговаривая ласковые слова, он прошел по темной комнате и наклонился над маленькой кроваткой.

Я передаю эти записи издателю, полностью отдавая себе отчет в том, какие последствия может иметь этот мой поступок для моей личной жизни и какое воздействие он может оказать на общественное мнение. Я сделал эти записи на своем родном языке, чтобы наглядно показать, что поступаю как американец, сознающий ответственность перед своей страной и народом. Я уполномочиваю моего старого партнера, который был когда-то моим человеком, так же как я в конце концов стал его человеком, сделать окончательную правку немецкого перевода и определить срок публикации. У меня для этого нет времени, да, пожалуй, и сил.

Проф. д-р Дэвид Штамм. (Из дневника, который велся во время последнего пребывания в Западном Берлине.)

К вечеру поднимается ветер. Он гонит перед собой струи дождя, и окна машины приходится закрыть. Шелестят и скрипят старые сосны, а иногда на крышу сыплются сосновые шишки. Просека, на которую они завели задним ходом свой «вартбург», под острым углом отходит от шоссе — так, что они издалека видят машины, идущие со стороны Берлина. Машины выныривают на холме, через который проходит шоссе. они дают знать о себе издалека отсветом фар на дождливом небосводе.

Час проходит за часом. Они по очереди выходят из машины под дождь и ветер, чтобы хоть немного размяться. А потом снова сидят вместе перед крохотной светящейся точкой, показывающей, что радиотелефон включен. Но сигнала все нет.

Взятые ими из кухни Ренаты бутерброды давно съедены. Йохен выливает остатки чая в чашку Вернера, и они по очереди пьют из нее в полнейшем молчании. Иногда, когда мимо с рычанием проносится грузовая машина, они поднимают головы в ожидании, но это опять какой-нибудь молоковоз или самосвал со щебнем. Да они и сами знают, что это не то, ибо та машина, которую они ждут, давно бы попала под наблюдение. А радиотелефон по-прежнему молчит.

Решено ограничить радиотелефонные разговоры самыми необходимыми сообщениями. Лишь глубоко за полночь звонит Эрхард Холле, который непосредственно у границы поддерживает контакт с контрольно-пропускным пунктом. Он изъясняется словами кода:

— Алло, дежурные!

— Дежурные слушают! Центр, говорите!

— Родильная палата закрылась. Сегодня ночью пациентов не будет. Старший врач говорит, что до восьми утра ничего не произойдет. Акушерка, вероятно, пошла спать, так как роды откладываются. Вы можете отозвать дежурную машину. «Скорая помощь» берет все на себя.

— Объявился ли отец ребенка? — спрашивает Вернер.

— Нет, но кровать по-прежнему зарезервирована.

По дороге домой, когда они проезжают мимо сверкающего аэронавигационными огнями аэродрома, Йохен Неблинг говорит:

— Я беспокоюсь. Моя кузина способна выдержать многое, но и у нее есть нервы. Путь по контейнерной трассе был предусмотрен для него, а не для нее. Нам не следовало соглашаться на это.