Стив Сомер - Кумир

Росс извлек стреляные гильзы из револьвера и добрался до патронташа на поясе. Пока он перезаряжал револьвер, одним глазом он глянул на номерной знак их машины. От удара у него кружилась голова и спина болела сильно. Он не мог как следует сосредоточиться, но все-таки разобрал, что машина из штата Виргиния, номер БРБ-627. Он поднял револьвер, чтобы выстрелить еще раз, но машина, накренясь, завернула за угол и скрылась.

Тяжело дыша, Росс откинулся назад, привалившись щекой к сырому булыжнику. Голова опустела и кружилась — казалось, он вот-вот потеряет сознание. Он вспомнил номер: БРБ-627. Он выжег его в своей памяти так, чтоб номер остался, даже если он на самом деле потеряет сознание. БРБ-627. Когда увидит Манкузо, не забудет ему сказать. Джо будет знать, что надо делать.

Стрельба, взорвавшая тихий ночной Джорджтаун, послала звуковой сигнал ночному патрулю. Не прошло и пяти минут, как черно-белый автомобиль свернул с Висконсин-авеню на П-стрит. Его прожектор прочесывал местность. Когда два копа в форме увидели лежащего на краю дороги Росса, они остановили автомобиль так, чтоб он перекрыл улицу, и направили на него луч прожектора. Заметив у него в руке револьвер, они задали ему вопрос. Но он ничего не ответил, и тогда один из копов под прикрытием другого пробежал вдоль рядов припаркованных машин. Когда же подошел к Россу совсем близко, он вышиб револьвер из его руки.

Затем они перевернули его и увидели под левой лопаткой столь тонкий инструмент, что он оставил едва заметную ранку. Там была только капелька крови, но место, куда ударили, указывало на прокол сердца и обширное внутреннее кровоизлияние. Росс перестал дышать, и они не смогли нащупать пульс. Но он был теплый, и его мозг еще жил.

К тому времени, как подъехала "скорая", он был уже мертв.

2.10.

Что-то вспугнуло Салли во сне. Она открыла глаза. Прислушалась. И тут поняла: ее разбудила тишина. Это было слишком непривычно.

Салли спала спокойно, даже когда мимо ее окон с воем сирены проносились машины. Во сне она, правда, слышала, как они приближались и вой нарастал, а потом еще продолжал отдаваться вдали, будто хныкал потерявшийся ребенок.

Она различила и звук вертолета и ясно представила себе, как его луч высвечивает сейчас улицы и дома Джорджтауна. Затем услышала шум моторов — это примчались машины репортеров. Но ко всему этому она уже давно привыкла. Отключив телефон, она свернулась в клубок, подушку под голову и — в сон. А сейчас ее разбудила именно тишина, и она лежала без сна и раздумывала, до чего же она изменилась.

Когда-то в Мемфисе ночные сирены заставляли бешено колотиться ее сердце. Но джунгли Гондураса отучили ее от этого навсегда. Вспомнила, как она рыдала вначале, когда помогала предать земле тело старца или новорожденного. Всякий раз, выполняя известный ритуал, она роняла горькие слезы. Но года не прошло — и она уже оставалась безучастной, когда умирали взрослые. Все равно, мужчина или женщина. А если погибал ребенок, ощущала лишь ярость — бессильную ярость.

Армия Гондураса однажды произвела налет на деревню и убила двоих. Мужчин. Вот когда начались в ней эти перемены. Их убивали варварским методом, а она наблюдала, и в ней жило лишь сдержанное любопытство. Мужчин "ласточкой" привязывали к дереву так, что лопались жилы и трещали позвоночники. Они рыдали, молились и просили пощады. А она — она наблюдала, как солдаты стреляли в них. Одному в ухо. Другому — он мог еще держать голову — в рот. А потом кромсали их тела. Но когда солдаты принялись за детей Лагримаса, тут она не выдержала. Она встала грудью против офицера, их командира. За что получила затрещину. Ее попросту отшвырнули на дорогу, чтоб не мешалась.

Четко встал в памяти тот день в 1976 году, когда Терри привез ее в особняк " La Reserva ", чтобы представить полковнику Хулио Рамиресу. Тому было тогда около шестидесяти. В белом костюме и темных очках, худой, благообразный. С нею он был вежлив и предупредителен, как обычно все латиноамериканцы по отношению к женщине другого мужчины.

Рамирес со страстью говорил о страданиях никарагуанцев из-за войны, которую, мол, развязали эти сандинисты. Он все пытался убедить ее, поскольку и сам, и Терри были твердо убеждены в этом: стоит сандинистам сесть за стол переговоров с сомосовцами и все здраво обсудить, столько человеческих жизней будет спасено! Да только к тому моменту уже не один десяток лет обе стороны раздирали лживые наветы и кровная месть. Возможность мирной договоренности давно исчезла. Так что никакого желания встречаться на самом деле не было. Война продолжалась, а значит, лилась кровь и старых, и малых.

В ту ночь, когда они с Терри остались в спальне одни, она прижалась к нему и прошептала:

— Я ему не верю. Давай вернемся в Хьюстон.

— Мы должны ему верить,— сказал Терри.— Это единственный шанс прекратить войну в Никарагуа.

— Не верю я в это.

— Он мне нужен,— сказал Терри.— Нужна его помощь, чтобы добиться того, чего мы хотим. Не бросай меня.

— Разве я тебя когда-нибудь брошу?

И на другое же утро она пустилась в путь. Самолетом из Майами в Тегусигальпу, оттуда на чихающем местном ДС-3 в Кабо-Грасиас-а-Диас, откуда она бежала пять лет назад. Мысленно она вернулась к душным ночам, снова увидела вьющихся над свечой насекомых, услышала кваканье лягушек и словно почуяла сырой зловонный дух болот, несомый западным береговым бризом. Она прожила там неделю в двухдолларовом номере над баром "Эль-Парадор". Ждала, когда наконец приедет он. Она обедала на ветхой веранде, когда увидела его внизу во дворике. В фетровом коричневом берете с темным пропотевшим кругом на макушке. Он отрастил бороду; от дорожной пыли она казалась пятнистой, крапчатой. Одет был в свободную белую ситцевую рубаху — латиноамериканцы любят такие. Она доходила ему почти до колен. Тоже белые хлопчатобумажные штаны сидели на нем мешковато; на ногах были мокасины. Талию перетягивал широкий кожаный пояс, с которого свисало мачете — нож, загнутый на конце, крестьяне обычно рубят таким сахарный тростник. Сперва она даже не узнала его, пока он не поднял голову. И тут увидела его глаза. Глаза Карлоса Фонсеки. Они выражали само терпение. В них читалась его судьба.

Сначала они занимались любовью, потом он принял ванну. Когда стемнело и немного спала дневная жара, они пошли пройтись по набережной, вдыхая прогорклые запахи порта, прислушиваясь к грустной перекличке охрипших старых судов и жалобным стонам стальных тросов. Шли и тихо переговаривались по-испански.

— Как ты узнал, что я вернулась? — спросила она.

— Мне сказали.

— Кто?

— Многие. Они хорошо тебя помнят… Ла Путита — Малышка.