Юрий Рогоза - Убить Юлю

Нет, она ошиблась в другом, не предполагая, что саботаж будет мощным и безошибочно организованным, как фашистский план «Барбаросса». Что Петя Полошенко, Мартынко, Третьяк и компания будут не просто вставлять палки в колеса, — если бы, это ерунда, этого она ожидала! — а начнут действовать безукоризненно и слаженно, жестко и расчетливо...

В другой ситуации Юля бы даже восхитилась такой организованностью. Но это — в другой... А сейчас перед ней уже в который раз стеной встали лица людей мятежного ночного Майдана — десятки, сотни тысяч... Исколотые пургой, красные от мороза и тревог, с такими живыми, полными Мужества, Веры и Достоинства глазами... Это же не ее, Юлину, это их огромную общую победу сейчас планомерно воруют, заранее разбивая на параграфы и финансовые потоки, спокойные упитанные люди в неброских костюмах за три тысячи долларов... И руководит ими не кто-нибудь, а Петя — тот самый, который тоже иногда тяжело поднимался по скрипучим ступеням майдановской сцены, на ходу набрасывая на бычью шею куцый помаранчевый шарфик...

Петя, Петя... Когда же ты начал планировать, как именно отберешь у своего народа выстраданный шанс на человеческую жизнь?

Ответ — беспощадный, единственно верный — пришел сразу же. Конечно же, еще тогда, в дни великого народного подвига, стоя рядом с ней и Президентом, вдыхая пьянящий воздух первой за долгие годы свободы. А может, еще раньше? Когда Полошенко с подельниками поняли, что ни Рыжий, ни Кандидат не пустят их к корыту, места заняты другими, нужно идти ва-банк, революция — так революция, хрен с ней, даст Бог, население быстро успокоится, а к обманам и «разводам»— нашим людям не привыкать...

Юля взяла со стола пластиковый тюбик «Визина», капнула в покрасневшие от суточного напряжения глаза;

— Ладно, с этими-то все ясно, но Президент!.. Что они сделали с ним?! Он все реже и неохотнее снимает трубку, когда она звонит, да и говорит то раздраженно, то с какой-то терпеливой безысходной усталостью... И это сейчас! Сейчас, когда— разгребаются прогнившие завалы четырнадцатилетней давности, когда страна— дышит надеждой на воскресение и счастье, когда ее, премьерские, решения должны восприниматься людьми, как их ОБЩИЕ, ЕДИНЫЕ, НАРОДНЫЕ!.. Когда так важно, чтобы они постоянно— были рядом!

Конечно, эти серые кабинетные люди-тени постоянно дразнят Президента, нащупан больное место, в один голос нашептывают, что Юля оттирает его от власти, что о нем уже все забыли, а она, наоборот, — героиня на белом коне;.. Но он же не может им верить! Он не ребенок! Он мудрый; волевой мужчина! Со слабостями, конечно, но потому-то народ и выбрал его, что он живой человек, а не криминально финансовый монстр с холодным сердцем и пустыми глазами. Нет, она верит Президенту... И будет продолжать верить, как верил в него главный Майдан страны, выдыхающий в морозную полночь его имя, как верили тревожные города, городки и сёла по всей стране? И никакие полошенки-третьяки-мартынки не разорвут той непроизнесенной, но пропитавшей душу клятвы на верности народу, которой Майдан связал ее с Президентом!

Но что же так долго не идет Витя Лузенык?..

Лица охраны и обслуги ничего не выражали, как им, лицам, и было положено. И все-таки уже в прихожей Пинчерук вдруг ощутил необъяснимый приступ тревоги, что-то вроде легкого покалывания в области паха. Он всегда гордился своей интуицией — тонкой, как у женщины, но по-мужски рациональной...

Правда, в этот раз он бы дорого дал, чтобы ошибиться.

Папа раскорякой сидел в центре гостиной на низком пуфике. На нем был «динамовский» спортивный костюм с автографом Жмуркиса и разные носки. Один белый, а другой — какого-то омерзительного свекольного цвета.

Это могло означать только одно. Несколько похожих на снарядные гильзы пустых бутылок в углу и то, что Папа держал на коленях похабно инкрустированную цыганскую гитару, конечно, придавали происходящему особую зрелищность, но для опытного Вити было лишь рядом дополнительных деталей, второстепенных и малозначительных, ничего не добавляющих к осознанию неумолимого факта — ПАПА РАЗВЯЗАЛ!

Правда, надежда еще оставалась, пусть и слабая. Если Папа находился на рубеже первой и второй стадий, — а очень похоже, что это было именно так, — то его теоретически можно было вырвать на несколько часов из мира параллельной реальности. Во всяком случае, прежде такое несколько раз случалось и давало невиданные результаты: спешащий вернуться в Золотой Сон Вечной Юности Папа вдруг становился необычайно четким и внятным (народ, кстати говоря, таким его ни разу не видел — да и откуда?!), принимал алмазное в своей точности решение и с удвоенным наслаждением возвращался назад, в сладкие фантомные палисады.

Правда, гарантий не было никаких, но рискнуть стоило. Не просто стоило — было необходимо.

— Здравствуйте, папа, — с почти искренней теплотой в голосе произнес Пинчерук.

Тот поднял на зятя мутные, как стопки самогона, глаза.

— А, это ты, блядь...

«Кстати, а ведь Папа вовсе не косноязычный, — не к месту подумал Витя, в который раз чувствуя, что его любовь к жене по таинственным законам души распространяется и на этого жестокого клоуна, сидящего посреди комнаты в разных носках и с гитарой. — Если бы во время выступлений по телевизору можно было материться в его манере — бессистемно и густо, просто для разбавления текста и душевной легкости, — то его обращения были бы абсолютно понятны народу и полны конструктивного смысла. А так... Ну представьте, что вам дали право говорить что угодно, но при этом строго-настрого запретили произносить, скажем, буквы «о» и «е»... Тут уж не до красноречия, домычать бы до конца основную мысль хотя бы в общих чертах...»

Уже через секунду Пинчерук понял, что отвлекаться в его положении неразумно, если не сказать губительно: Папа факирским жестом выудил откуда-то из-за спины тонкостенный «обкомовский» стакан, полный коньяка, и выпил его содержимое долгим и тягучим, как поцелуй, глотком. Лицо его при этом не выразило ничего, кроме обычного отвращения к жизни — искреннего и глубокого. Счет пошел на минуты...

— Папа, у меня серьезная информация, нужно бы обсудить, — негромко, но четко произнес Виктор, чуть наклоняясь к белесой лысине тестя.

— Да? — спросил тот, причем почему-то с недоверием в голосе, и снова мастерски наполнил стакан до верхнего края. — Ебнуть хочешь?..

— Нет... Вы не поняли... — Пинчерук запоздало сообразил, что каждое слово, как ни шепчи, все равно «пишется». Могли бы помочь железные барабаны придурков-пикетчиков, но Президент, как назло, несколько дней назад уговорил эту банду голодранцев проявить милосердие, и теперь их там-тамы чуть слышно худели вдалеке, на другом конце Кончи-Заспы. Пришлось встать и нажать кнопку на панели огромного телевизора.