Джозеф Файндер - Московский клуб

После работы им пришлось идти по магазинам, стоять в длинных очередях за хлебом, молоком, бледной и тощей курицей, овощами. Крамер знал, что весь этот отвратительный ритуал навязан народу умышленно. Ведь человек, отработавший день, а затем побегавший по магазинам в поисках пропитания, к вечеру устанет настолько, что у него не будет сил и думать об антиправительственных действиях.

Они долго ехали в метро, затем пересекли грязный двор, вошли в провонявший мочой подъезд, поднялись по лестнице и наконец оказались дома.

Абсолютно разбитые и усталые, они положили покупки на кухонный стол и, тяжело дыша, посмотрели друг на друга.

— Яков, я не хочу сейчас ничего готовить, — сказала она.

— Не готовь. Я сам. А ты садись и отдыхай.

— Нет, ты тоже не готовь.

— Почему же? — спросил он, но тут же сам понял, на что она намекает. — Соня, я, может быть, слишком устал.

— Нет, — произнесла она, медленно подходя к нему и целуя сначала его хороший глаз, а затем изуродованную часть лица.

Она была уже немолода, но в ней сохранилось что-то действительно удивительное, чему невозможно было противостоять, что-то пикантное, даже трагическое осталось в ее глазах. Яков считал ее потрясающе сексуальной. Ему было немало лет, и он уже не мог заниматься любовью так же часто, как в молодости, но Соня до сих пор возбуждала его. Что-то в ней заставляло Крамера чувствовать себя настоящим мужчиной. Их любовь отличалась от бешеной суеты подростков, они занимались ею реже, но в их отношениях было больше нежности.

Они медленно встали, прошли в спальню и начали раздеваться. Соня спокойно снимала одежду, аккуратно складывала ее на ночном столике, рядом с фотографией, на которой она стояла возле своего отца, которого она очень любила.

И они занялись любовью.

Уже потом, когда они, обнявшись, лежали в постели, она начала гладить его по шее и плечу и тихо спросила:

— Она все еще там, верно?

— М-м-м? — вопросительно промычал он.

— Злоба. Ведь даже если они выпустят Абрама, она останется в тебе.

Не было смысла с ней спорить, и он промолчал.

— Я прошу тебя быть осторожным.

— О чем ты говоришь, Сонюшка?

— Мне иногда кажется, что за мной следят. Тогда ведь и вы можете попасться.

— Ты говоришь какую-то ерунду. — Он сел на кровати и обнял ее за плечи.

— Пожалуйста, Яков. Ты вовсе не обязан рассказывать мне больше, чем я знаю. Я только прошу тебя быть осторожнее.

— Соня…

— Я нашла на полу конверт. Пустой конверт, подписанный для отправки в Кремль.

Он в ужасе смотрел на нее. Как она узнала? Он ведь был так осмотрителен.

— Соня, я хочу тебе объяснить…

— Нет, Яков. Не надо объяснений. Пожалуйста. Я не знаю, хорошо или плохо то, что ты делаешь, но я понимаю, почему ты пошел на это. Я боюсь… — Ее голос сорвался, в нем послышались слезы. — Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Когда-нибудь я расскажу тебе все о моей жизни до встречи с тобой, но я не могу сделать этого сейчас. Я обещала. Я хочу только, чтобы ты был очень, очень осторожен. Ради нас обоих.

Она плакала. В его глазах тоже блеснули слезы. Он не мог видеть ее несчастной, это разрывало его сердце. Ему хотелось спросить ее: «Почему ты полюбила меня? Ведь я настоящий урод. И внешне и внутренне. Ведь я настоящее чудовище, как же ты можешь любить меня?» Но вместо этого он промолчал, печально глядя на нее сквозь слезы. Так смотрят на тех, кого в любой момент можешь потерять.

Ранним утром измученный постоянным напряжением Роджер Бейлис пытался расслабиться в комнате отдыха в административном здании недалеко от Белого дома. Вдруг зазвонил телефон. Бейлис протянул руку и поднял трубку.

Звонил директор ЦРУ.

— Перезвоните мне по секретной линии, — приказал Темплтон.

Бейлис встал, завернулся в полотенце и прошел в смежную комнату, где еще со времен Никсона были установлены писсуары, оборудованные подогревателями, которые теперь включались очень редко.

Спустя пятнадцать минут он был уже в офисе и набрал номер директора.

— Да, Тэд, — сказал он, — мы уже почти разгадали общее направление его действий. Я бы сказал, что донесение об убийстве в Париже этого парня из «секретариата» дает нам действительно неплохую наводку. Это уже кое-что.

Он выслушал ответ Темплтона и сказал:

— Да. Давайте оставим паспортный контроль на всех таможнях и начнем еще и полицейский розыск в пяти-шести столицах, в которых он может появиться. Но я считаю, что начинать следует с Парижа.

Он послушал опять и ответил:

— Вернее всего, он уже очень скоро объявится. Мы его достанем. Ставки слишком высоки для того, чтобы позволить ему жить.

Эксперт особого следственного отдела КГБ Сергей Абрамов никогда еще лично не встречался с председателем комитета. Но он знал, что очень скоро пойдет к нему на прием. Сергей страшно нервничал. Сорок минут назад к нему подбежала секретарша Дуся и с расширенными от возбуждения глазами сообщила, что председатель КГБ желает видеть его лично. Зачем?

Уже выехала машина, которая должна была отвезти Абрамова на Лубянку, к самому Павличенко.

Абрамов стоял в приемной председателя, нервно массируя руки, глядя себе под ноги и невнимательно слушая ответы секретаря на телефонные звонки… Он просто не знал, что думать.

Может быть, председатель лично прочел его отчет о бомбах из американского пластика? Да нет, вряд ли…

И все же, почему председатель лично решил поговорить с рядовым сотрудником?

Вдруг ужасная мысль пронзила его мозг. Может, кому-то стало известно о том, что он выдал секретную информацию американской репортерше… и его вызвали для допроса? Но почему к самому председателю? Почему этим не занялась служба госбезопасности? Быстро и без лишнего шума…

«Пожалуйста, Боже! — взмолился он. — Только не это!»

Но времени думать больше не было: Абрамов поднял голову и увидел перед собой Андрея Павличенко. Сергей был удивлен тем, как величественно выглядел этот человек. Павличенко было около шестидесяти, но его волосы были красивого каштанового цвета. Вероятно, он их красил.

— Здравствуйте, товарищ Абрамов, — председатель подал Сергею руку.

— О, товарищ Павличенко, это такая честь для меня.

— Проходите, пожалуйста. — Павличенко упругой молодой походкой подошел к белой двери.

Абрамов так нервничал, что едва мог говорить.

— А я думал, что здесь нет двери, — произнес он дрожащим голосом, когда они вошли в кабинет.

Павличенко рассмеялся.

— Вы знаете, я слышал эту же историю до того, как впервые попал в этот кабинет. Когда еще в нем сидел Берия. Все вокруг говорили, что в кабинете Берии нет дверей. И однажды меня вызвали к нему. Так, как вас сегодня вызвали ко мне.