Томас Гиффорд - Преторианец

— Но ведь… нет, нет, Роджер, тут какая-то ошибка, наверняка ошибка. Стефан не… нет, милый, у него была тайна, но не эта. Он был британский агент. Это точно, он мне говорил…

— Говорил тебе?

— Да. Из-за этого он должен был встречаться с Монком.

— С Монком? Да Монк его и не знал толком.

— Я тоже сначала так думала. Но он иной раз говорил, что собирается к Монку поиграть в «плащи и кинжалы», и так тихонько смеялся и подмигивал мне…

— Если Монк считал Либермана британским агентом…

Годвину вдруг снова почудилось, что он заблудился в зеркальном лабиринте.

— Сцилла… Ты хорошо знала Либермана. Сцилла, я знаю, вы были любовниками.

Она помолчала минуту, потом спросила:

— Давно ты знаешь?

— Неважно.

— Да, мы были любовниками. Я не смогу объяснить. Разве что сказать, что я тогда была другим человеком… Это было очень давно. И кончилось, когда ты лежал в коме и я думала, что ты умрешь. Я должна положиться на то, что ты мне веришь.

— Я тебе верю. Прошлое умерло.

— Но Роджер… Ты его убил.

— Не за то, что он был твоим любовником. Ты должна поверить мне.

— Я не могу поверить, что ты действительно его убил. Ты не убийца.

— Часто убийцей становится тот, кто никогда не собирался им быть, никого не хотел обижать… Стефан Либерман — жертва войны. Поверь мне, он работал на немцев, из-за него погибли все участники операции — кроме меня.

Она медленно вернулась, приникла к нему, согрела, и он рассказал, как отыскал сестру Либермана, и историю его семьи, захваченной гестапо, и как они вынудили Либермана работать на них.

Когда она наконец заговорила, голос ее был лишен всякого выражения.

— Бедняга. У него не было выбора.

— Как и у тех, кто погиб в той миссии.

— Что еще ему оставалось? Убить родных или убить тебя, Макса и остальных? И все равно ты убил его… Ты его убил, а он пытался только спасти свою семью…

Она не двинулась, не отстранилась от него, но ушла в свои мысли.

— Постарайся понять. Я убил его не за то, что он был нацистским шпионом. У него не было выбора, и я на его месте поступил бы так же. Но я должен был убить его за Макса… Это было ради Макса. Я бы не убил его, если бы речь шла о нас всех. Может быть, выследил бы, сдал властям… Но Макс… Он убил Макса, и я должен был расплатиться за Макса, убив его.

Он слишком много раз повторял это, и слова начали звучать неестественно. Либо она поняла, либо нет.

Она вздохнула и сказала очень тихо:

— Меня тошнит от Макса.

Он услышал в ее голосе усталую злость. Она была сыта Максом по горло.

— Макс Худ, герой нашего времени! Макс Худ, старый солдат! Лучший в мире друг! Безупречный Макс, добрый Макс, благородный Макс. Сэр Макс. Святой Макс! Шекспир должен был посвятить ему пьесу. Но, Роджер, милый, ни один мужчина не бывает героем для своей жены… или портного… Все равно, тот, кто это сказал, был прав. Он помог тебе совершить убийство, когда ты был почти мальчиком… и теперь он довел тебя до убийства… Да-да, война есть война, Либерман был врагом, будь по-твоему, — он опять заставил тебя убивать… а ты считаешь его чуть ли не божеством.

— Мое перед ним преклонение тут ни при чем. Просто этот человек…

— Знаю, знаю, этот человек сделал тебя мужчиной, вы братья по крови… Все это так мужественно и распрекрасно, а в результате Макс умирает больным и озлобленным, ты совершаешь убийство, а достойный, запуганный человек, чью жизнь Гитлер превратил в ад, умирает от твоей руки. Ты уж прости мою женскую чувствительность, но… это все оставил после себя Макс Худ?

— Я уже сказал все, что мог.

Она тихонько дышала в такт стуку колес на стыках рельс.

— Я не виню тебя, не осуждаю. У тебя тоже не было выбора… Макс завладел тобой. Он побывал в пустыне с Лоуренсом — каково это должно было звучать для тебя в двадцать два? Загадочный человек. Не знаю, может, это и должно было остаться после него. Пролитая кровь… Это он умел лучше всего.

Она положила голову на грудь Годвину. Он чувствовал, как дрожат ее ресницы.

— Постарайся на меня не сердиться. Я ничего не понимаю в твоем кодексе чести, что ты там должен Максу, что он из тебя сделал… Я люблю тебя. Я люблю твою отвагу и как ты идешь навстречу судьбе, люблю за то, что ты всегда стараешься поступать правильно… Ты порядочный малый, дорогой мой, и я рада, о, как я рада, что у детей будешь ты, а не бедный Макс. Я не против, если ты во время долгих прогулок с Чарли станешь рассказывать ему про своего друга Макса и каким он был замечательным…

Она всхлипнула, уткнувшись в него носом, и он кожей почувствовал ее слезы.

— Все это хорошо, Роджер, и у Макса были хорошие минуты, и он для тебя много значил — куда больше, чем для меня, — но я отныне желаю, чтобы Макс стал прахом. Ты меня слышишь? Я хочу, чтобы он убрался из нашей жизни. Пусть себе покоится в мире. Пусть будет мертв, отпусти его, пусть отправляется к своим чертовым бессмертным богам войны… Просто убери его из моей жизни. С меня вполне хватило живого Макса Худа. Ты теперь свершил месть, прямо как герой «Герцогини Мальфи». И мы теперь квиты с Максом Худом. Теперь есть ты, и я, и новое поколение. Разве тебе этого мало, милый мой муж?

Он поцеловал ее в волосы, в лоб. О такой, какой она была сейчас, он мог только мечтать.

— Ты, и я, — повторил он, — и новое поколение.

В темноте он почувствовал, как раздвинулись в улыбке ее губы.

Она расслабилась в его руках и заснула. Годвин смотрел в темноту за окном. На разъездах раскачивающиеся фонари освещали снежные сугробы, но «Шотландец» ровно катился сквозь ночь.

Роджер не мог спать. Он все еще не знал наверняка, каким образом Либерман узнал об операции «Преторианец». Это больше не имело значения. Сцилла права. Пора Максу присоединиться к сонму бессмертных. И захватить с собой операцию «Преторианец».

День они провели, открывая комнаты, разводя огонь в каминах и таская в дом дрова. Сцилле все представлялось игрой: закутаться, как в плащ, в снежную бурю, заниматься любовью перед камином, смотреть, как сквозь падающий снег медленно, неуклонно наплывает темнота. Ветер дул с Адрианова вала прямо в передние двери Стилгрейвс. Весь день он завывал за стенами. Резкими порывами снег задувало в дымоходы — взлетали искры, шипели на углях снежинки. Рай.

Сцилла не вспоминала о ночном разговоре в поезде, но Годвин знал ее достаточно хорошо и видел, что она продолжает обдумывать услышанное, пытаясь привести все в порядок. Она справится. Она смирится с этим, потому что любит его и потому что все уже в прошлом.

Для Годвина все тоже осталось в прошлом. Панглосс мертв, а значит, все прошло. Он понимал, что не стоит беспокоиться из-за мелких подробностей, но из головы не шли мысли о Монке. О чем думает Монк теперь, когда Панглосс мертв? У него была возможность поднять любые вопросы, когда Годвин рассказывал ему историю гибели Либермана. Он ею не воспользовался. Ни слова не сказал о Панглоссе. Решил принять версию Годвина. После этого кто решится усомниться в ней? А если и усомнятся? В худшем случае — он убил немецкого шпиона в темных развалинах посреди битвы за «выступ».