Игорь Шприц - Империя под ударом. Взорванный век

Пулю в живот Викентьев не хотел получать ни при каких обстоятельствах, поэтому слушал Топаза внимательно, отдавая должное прирожденному преступному уму и опыту последнего. Все было продумано: и маскировка, и меры безопасности, и приход, и отход. И даже последующее поведение в течение трех дней для каждого было расписано очень детально: где отсиживаться, куда можно ходить, куда категорически нельзя, встречи, наблюдение за слежкой, дележка денег, разрешенные покупки и трактиры.

Даже бабу завести разрешалось только с одобрения Топаза — он на своей шкуре давно познал, что все беды в этом мире из‑за баб.

— Я знаю, у тебя зазноба, пшечка гонорова. — Топаз уставился на Викентьева своими выпуклыми немигающими глазами. — Дала наколку насчет морфия. Так вот, чтоб ей ни слова. Пойдут по всем ниточкам — дойдут и до нас. Видел я ее… старая, толстая. Слушай, как ты с такой спишь?

— Это мое дело, — быстро и зло ответил Викентьев.

— Да но мне хоть с козой живи.

Чухна хрюкнул и подавился куском, Топаз хлопнул его по спине.

— Выжди время, потом сваливай. Сразу не бросай ее, сдаст по злобе со всеми потрохами.

— Обойдусь без советчиков, — огрызнулся Викентьев, стараясь не смотреть, как Туз финкой чистит ногти.

Топаз щелкнул пальцами, и финка оказалась у горла Викентьева. Пробегавший мимо половой даже не поворотил головы.

— Третий раз щелкну — уши отрежет! Доедайте и допивайте. — Топаз поставил себе на колени такой же коричневый, как у Викентьева, саквояж. Открыл, достал оттуда четыре клоунских маски, показал и спрятал. — Ряжеными подойдем, меньше любопытных. Четыре морды одинаковых прошли, никто и не вспомнит. Ну, братики, с богом!

Все трое разом перекрестились и уставились на Викентьева. Тот тоже мелко перекрестился и поднялся следом. Чинно вышли из трактира. За соседним столом кто‑то тихо сказал собутыльнику: «Топаз фартовым стал. На дело двинул…» На что тот так же тихо ответил: «Забудь, дольше проживешь…» А половой минут через двадцать отпросился на улицу по малому, прошел мимо дворника, расчищавшего двор от снега, и тихо шепнул ему что‑то на ухо. Дворник согласно кивнул головой и продолжил свое трудное дело. Закончив уборку, он быстро исчез со двора.

Шел крупный снег. Вдоль по улице дворники дружно махали лопатами. Столица готовилась встретить новый век в полной красе.

Переодевшись из простонародного в партикулярное (целый шкаф у него в департаменте был забит одеждой), Медянников с сознанием выполненного долга фланировал по улицам, изредка приподымая шляпу при встрече со старыми знакомцами. А в знакомых у него ходили все сплошь шулера, «червонные валеты», «щипачи» и прочая столичная шелупонь. Они знали, что когда Евграфий Петрович в штатском, то никого не трогают, а могут только «пожурить–с». Легкая степень журения обычно стоила знакомцу двух–трех зубов. Степени потяжелее заканчивались ломаными ребрами.

Но сейчас Евграфий Петрович был полностью занят общественным делом. Завидев непорядок, а именно нечищеный тротуар либо грязь перед воротами, он входил в дворницкую и демонстрировал дворнику преимущества хорошей службы перед службой нерадивой. Для доходчивости лекция сопровождалась наглядным примером в виде легких зуботычин и приятельских пощечин.

Надо сказать, что получить нагоняй лично от Медянникова считалось у петербургских дворников — почти сплошь татар — большой удачей. Отмеченные Медянниковым дети ислама носили свои синяки и шишки с гордостью, как медали. И служили первыми информаторами службе наружного наблюдения, достойнейшим представителем которой и был Евграфий Петрович.

Вот и сейчас, неспешно пересекая Итальянскую площадь, он выслушивал нашептывания того самого дворника, которому в свою очередь что‑то шептал половой. Вот так, безо всяких видимых усилий, Евграфий Петрович самым первым в городе узнал в красках, как Топаз, Чухна и Туз вышли на дело вместе с молодым незнакомым фраером с коричневым саквояжем в руках. Точь–в-точь такой же саквояж был и у Топаза.

Медянников сунул дворнику разовые наградные, огляделся и горестно вздохнул. Десятки фраеров с саквояжами коричневой кожи деловито сновали туда–сюда. Приятно узнавать все самому первому. Но что при этом делать, куда бежать — неясно. Стало быть, надо ждать.

Ждать и догонять — два самых нудных человеческих занятия. И вот эти нудные дела занимали основную часть жизни Евграфия Петровича Медянникова. Но он не роптал. Бог не Тимошка, помогает немножко.

Про нюхательную соль Александр Иосифович, конечно же, благополучно забыл. Воодушевленный покупками кардамона и марципанов, он влетел в дом на крыльях любви к ближним своим и тут же был низвергнут супругой аки падший ангел в геенну огненную, откуда его вызволили и взяли на поруки пахнущие морозом Путиловский и Ниночка. Гости прибывали.

Франк без слов, пальчиком заманил Нину и Павла в свой кабинет, достал из заветного тайника бутылку шампанского, три бокала» откупорил совершенно беззвучно, показав в этом деле отменную сноровку, и произнес спич, то бишь короткую речь:

— Завидую! Такие молодые, свеженькие, как огурчики! Ну, за вас, милые мои! и, мастерски осушив бокал, вприпрыжку побежал на зов своей дражайшей половины в прихожую раздевать дам.

Давно не остававшиеся наедине Нина и Путиловский тут же прильнули друг к другу и застыли в долгом поцелуе.

— Ты меня не любишь. — Нина была не оригинальна, как и всякая женщина, жаждущая доказательств любви к себе.

— Ну как ты можешь говорить такое, — простонал Путиловский, понимая, что действительно не может никакими достойными словами выразить свою любовь к Нине. И вновь они бросились как безумные в объятия друг друга.

— Я сейчас умру от счастья, — радостно прошептала Нина на ухо Путиловскому.

Он ужаснулся даже мысли, что такое может случиться с этой несказанно красивой девушкой:

— Тогда я умру тоже.

— Нет! Ты будешь жить и плакать обо мне!

— Нет! Никогда… — Поцелуи стали немного короче, но разнообразнее. — Ты такая красивая…

— Какая?

— У меня нет слов, — и с этими словами Путиловский перешел к делу.

— Нет–нет! Что ты себе позволяешь! — Нина отстранила Путиловского только потому, что желала его больше, нежели он сам. — Я выхожу замуж за умного и приличного мужчину… — последовал короткий поцелуй, — который… не целуется по углам… с незнакомыми девушками… люблю… люблю… люблю…

На двадцать первом поцелуе в кабинет ворвался разгоряченный Франк и припал к недопитой бутылке шампанского — охладиться. Осушив ее до дна, он обнаружил рядом влюбленных и, деликатно покашляв, сдернул парочку с небес на грешную землю.