Игорь Шприц - Империя под ударом. Взорванный век

— Что случилось? Вы так неожиданно храбры, — подивился Путиловский. — С Иосифом что‑то произошло?

Певзнер таинственно оглянулся.

— Откуда вы знаете?

— Да уж рассказывайте все, — и Путиловский пригубил второй стакан, чтобы дать время Певзнеру разговориться.

Аптекарь еще раз оглянулся, заглянул за дверь — не подслушивает ли кто — и достал из‑за пазухи настолько зачитанное письмо, что посторонний никак не смог бы разобрать там ни строчки.

Сам Певзнер, водрузив на нос пенсне и на сей раз не жалуясь на слабое зрение, стал произносить его, по всей видимости, наизусть.

— «Дорогой отец!$1 — и он поднял вверх сухой палец. — Дорогой! Теперь я у него дорогой! «Обстоятельства моей немецкой жизни внезапно резко изменились. Более я не могу продолжать учебу в Германии и в Европе вообще. Поэтому я принял решение выехать в Америку. Но прежде я должен несколько месяцев провести в Париже! обучаясь у братьев Люмьер всем тонкостям синематографа. Я решил посвятить себя искусству, в детстве ведь я недурно рисовал и играл на скрипке». Недурно! Мальчик скромничает! Из Киева в наше местечко приезжал профессор послушать игру Иосифа! Такие шли слухи!

— И что же? — Путиловский нацелился на аппетитный кусочек лимонного лукума.

— В жизни, говорит, ничего подобного не слышал! Иосиф всегда был нежным мальчиком, с артистической душой! — Утерев скупую отцовскую слезу, Певзнер продолжил: — «Прошу тебя незамедлительно выслать мне на проезд и проживание в Париже две тысячи рублей. Думаю, при экономии этого должно хватить и на билет до Америки». Вот так!

— И как же вы поступили? — спросил Путиловский, уверенный, что Певзнер–младший был обманут в своих ожиданиях.

— Я выслал три тысячи! Мало ли что там в Париже? Я сам был молодой, помню, первый раз приехал в Одессу, так мне пришлось телеграфировать домой, чтобы прислали. Что та Одесса и где тот Париж?!

Путиловскому тоже мучительно захотелось в Париж. Но грехи пока еще не пускали.

— Поздравляю вас. Рад, что у Иосифа все наладилось.

И он стал прощаться. Певзнер внимательно посмотрел ему в лицо и, видимо, прочел там нечто важное для себя.

— Скажите, Павел Нестерович, только честно!

— Честно! — улыбнулся Путиловский.

— Что произошло с Иосифом, вы приложили к этому свою руку?

— А вы как думаете?

— Думаю — да!

— Вы умный человек. Надеюсь, Иосиф достойный сын своего отца.

Путиловский надел шляпу.

— Если что у вас случится… извините, я не хотел! У вас уже случилось…

— Ничего.

— Помните, Певзнер всегда к вашим услугам! — и аптекарь театрально прижал руку к сердцу.

— Буду рад обратиться к вам.

Окрепшей походкой Путиловский покинул аптеку, послужившую началом всех его теперешних бед, и направил стопы к департаменту. Как там поживают его верные сослуживцы?

Сослуживцы не тужили: Берг рьяно обучал Медянникова древней игре в шахматы. Евграфий Петрович давно уже с любопытством присматривался к прелестным фигуркам, но характер не позволял просить кого‑либо объяснить правила игры. Однажды он даже купил пособие «Как в несколько дней научиться прекрасно играть в шахматы», потратил два рубля, но не научился, а только приобрел страх перед фигурой коня. Каким макаром ходит эта чертова раскоряка, понять из описания он не смог.

После взрывной виктории Берг в его глазах сильно вырос, и Медянников решил унизиться малой просьбой. И сейчас уже совершенно самостоятельно, играя белыми, сделал первый ход е2 — е4. Берг задумался, на что Евграфий Петрович стал отпускать ехидные реплики — ему казалось, что Карлыч поставлен им в весьма затруднительное положение: пешек‑то восемь, и попробуй выбери из них самую достойную! Проблема выбора всегда была для Медянникова непреодолимой.

Но Господь в своей неизреченной милости спас Берга от поражения. Дверь отворилась, и в комнату собственной персоной вошел Павел Нестерович. Шахматы были благополучно забыты, начались дружеские объятия и поцелуи, после чего утомленный Путиловский сел в свое кресло и потребовал самой последней информации.

Информация техническая была блестяще доложена Бергом — с таблицами, углами, директориями выстрелов и восстановлением полной картины взрывов. Розыскная же информация блеском не страдала. Турчин–Добржанский от всего открещивался и уповал на милость судьи, которого не могли вдохновить чертежи Берга. Фотография настоящего Викентьева, которая лежала на столе Путиловского и могла служить неопровержимой уликой, пропала самым таинственным образом. Ситуация была тупиковой, улик явно недоставало, и Медянников виновато понурил голову.

Чтобы развеять печаль, Путиловский пригласил всех в свой кабинет — отметить его первый, хотя бы и не рабочий приход на работу. После многих дней одиночества ему не хотелось оставаться одному.

В кабинете пахло бумагами — проветривать было некому, и Путиловский распахнул окно целиком. Скоро весна, уже припекает солнце, начнет таять снег… Он достал из шкафа расхожую бутылку коньяка, три рюмки и налил всем по полной, а себе плеснул символически — профессор не рекомендовал.

Выпили. Его внимание привлекла нераспечатанная почта. В департамент очень редко приходили именные письма, но на сей раз на столе лежал адресованный лично ему плотный коричневый конверт без обратного адреса.

— Я не стал вскрывать, — пояснил Медянников в ответ на безмолвный вопрос начальника. — Личное. Не дозволено.

— Правильно.

Путиловскому вдруг стало любопытно. Для вскрытия почты он держал у себя одно из вещественных доказательств — старинный стилет испанской работы, которым высокородный отпрыск Уваровых заколол своего папеньку, отказавшего чаду в денежном вспомоществовании при поступлении в один из гвардейских полков. Подозрение в убийстве пало на учителя дочери, имевшего несчастье влюбиться в дочь и взявшего на себя все.

Дело было поручено Путиловскому, он быстро запутал доморощенного Ромео в показаниях, тот поведал правду, и высокородного грешника в тот же час признали невменяемым. Общество встало на сторону отцеубийцы. А стилет от греха подальше забыли в полиции.

Из конверта на стол вначале выпала фотография, затем газетная вырезка. Медянников деликатно вытянул шею, пытаясь рассмотреть выпавшее.

Путиловский аккуратно разложил перед собой две составные части письма, внимательно осмотрел и молча протянул Медянникову и Бергу фотографию, идентичную той, которая исчезла из его кабинета.

На ней был изображен чистый лицом Викентьев–Турчин. Его портрет перечеркивала крупная надпись: «Вы даже не знали, чем это обернется для вас!»

— Пришло из Польши.