Игорь Шприц - Империя под ударом. Взорванный век

— Ну что, решился?

Вопрос о переходе Путиловского на кафедру обсуждался ими неоднократно. После чудесного избавления от статуса «вечной жертвы» Франк сразу уверовал в силу закона и сделал все от себя зависящее, чтобы иметь возможность встречаться с Путиловским еще и в университете.

— Да, я дал согласие. С осеннего семестра начну читать курс практической криминалистики. А потом и курс римского права.

— Отлично! Это надо отметить! Я знаю, тут неподалеку открыли прелестнейший ресторанчик…

И Франк крепко взял Путиловского под руку, дабы наставить его на верный путь к прелестнейшему местечку. Таких местечек у него была уйма.

— Увы, — охладил его пыл Путиловский. — Меня ждут в департаменте. Надо завершить один очень важный разговор. Я тут набрел на интересные вещи…

— Очередной Джек Потрошитель?

— Если бы… Пошла мода на взрывы. Рвут что ни попадя: сейфы, двери, ворота… Людей давеча подорвали.

— Людей? Каким образом? Чем?

— Динамитом. Кинули бомбу, трое насмерть, семеро покалечено.

— Вот и Нобель, изобрел одно, а выходит совсем по–другому. Я тут подумал и понял, что все — все без исключения! — изобретения человечества сразу же применяют для целей насилия и убийства.

— А коньяк? — наступил на любимую мозоль Путиловский.

Франк от возмущения даже остановился:

— Опомнись, безумец! Не кощунствуй! Какое же это изобретение? Это дар Божий! На горе Синайской Господь намеревался дать Моисею вместе с десятью заповедями и коньяк, но…

— Но?

- …но пожалел!

Шелестевший мимо монашек, прослышав имя Господне, благословил их крестом.

Будучи сыном ветхозаветного отца, молодой Франк до поступления в университет блюл субботу как день отдохновения от трудов, чему завидовали Путиловский и товарищи по классу. Франк утверждал, что только благодаря субботе иудеи превзошли все окружающие племена в мудрости: что еще делать в субботу, кроме как только думать и думать? А если думать тысячелетиями подряд, то несколько мыслей посетят несколько голов. И этого вполне на их век хватит.

Поступив в Кенигсбергский университет на факультет философии, Александр Иосифович, названный так в честь Александра–освободителя, в означенный срок влюбился в дочь своего преподавателя Клару.

Все было бы ничего, но Клара тоже влюбилась в студента. А поскольку отец Франка был богат, а у преподавателя подрастало на выданье еще четыре бесприданницы, брак решили небесам не доверять. Франк принял католичество — ему оно нравилось возможностью пить вино в соборе — и стал усердно исполнять самую первую заповедь Отца Небесного: «Плодитесь и размножайтесь!» Эта заповедь ему нравилась своей лаконичностью, и он выполнил ее четырежды, подарив миру одних только дочерей. Видимо, сильные философы плодят лишь слабую половину человечества.

Неожиданно философ подпрыгнул на ходу и локтем огрел Путиловского в бок.

— Посмотри вправо! Направо посмотри! — театральным шепотом злодея зашипел он. — Видишь мужика в картузе?

— Вижу.

— Это он мне тогда вернул бумажник! Арестуй его! Арестуй! — шипела жертва ограбления.

— За что? За то, что вернул?

— Так он же наверняка и ограбил!

— Не пойман — не вор, — преподал Путиловский Франку зачатки юриспруденции и потащил его за собой. Но тот умолял немедля арестовать мужика, так что пришлось применить вначале кнут, а потом и пряник, пообещав завернуть в одно премиленькое местечко.

А уводил Путиловский Франка от своего же сотрудника, агента внешнего наблюдения, а попросту говоря — филера Евграфия Петровича Медянникова. Медянников явно шел по следу крупной добычи. Пожилой филер весь день пас кого‑то, все ноги оттоптал, и мешать ему в заключительной фазе поимки было просто неприлично с профессиональной точки зрения. Объяснять же Франку истину было не только бесполезно, но и вредно: мало ли какие обстоятельства могли свести их еще раз…

Медянников действительно шел следом за Джокером, карманником из бывших офицеров. Стройный, элегантно одетый господин в усиках и бакенбардах а ля рюс с утра обошел Пассаж, Гостиный двор, заглянул к Мюру и Мерилизу, выпил чашечку шоколада, полюбезничал с барышнями и теперь шел в меблированные комнаты купчихи Сапунковой, что на Фонтанке, неподалеку от департамента. Медянникова он не признал по причине плохого зрения, пострадавшего от трех лет тюрьмы в Екатеринбурге. Очки не носил из принципа — дескать, форс снижают. И теперь Джокер неумолимо двигался, но не в комнаты госпожи Сапунковой, как думал он сам, а к своей пятой или шестой отсидке. Из лап Медянникова — а вместо рук у него были действительно лапы — мало кто мог вырваться…

Пани Мария Игнациевна Максимовская, в молодости известная как просто Марыся, придирчиво рассматривала свои руки. Нет, никто не может сказать, что этим пальцам без малого сорок лет. А вот шея… да, шея выдавала возраст. И ведь не спрячешь всю… Вот если бы научились хоть как‑то убирать эти морщинки! Она натянула кожу… вот так, а так совсем хорошо — не больше тридцати. А если поменьше света, одни только свечи, тогда почти двадцать восемь… Нет, пшепрашам, вельможна пани. Хватит.

Она отошла от зеркала и оглядела стол. Накрыто со вкусом. С годами ее вкус только улучшился. Цветы. Икра в серебряном бочонке, семга, копченый рижский угорь. Ревельская ветчина. Свечи. На кухне в духовке преет гусь с кислой капустой, во всей столице никто лучше ее не готовит гуся. Красное, белое, в леднике бутылка «Вдовы Клико» и польская сладкая водка. Будем ждать. Ведь она привыкла ждать…

Пани Марыся прожила в Петербурге почти что двадцать лет, однако счастья так и не нашла. Маленькие кусочки в памяти сохранились, но сложить из этих кусочков цельный узор ей было не под силу. Вначале все шло замечательно. Ее полюбил молодой гвардейский офицер. Марыся понимала, что она ему не пара и что когда‑нибудь он ее бросит. Но Базиль был так хорош в парадной форме, так кружил ее на руках, целовал всю до кончиков пальцев, что Марыся оставила на свечках в костеле целое состояние. Пресвятая дева Мария, ее покровительница, не смогла спасти эту любовь, и Базиль бросил Марысю после пяти лет красивого счастья. Она иногда встречала его в форме флигель–адъютанта, он ее не замечал.

Потом она встречала и других, которые тоже ее не замечали. Иногда они входили в аптеку, где она сидела за кассой, смотрели ей в глаза и не узнавали. Почему они все так с ней поступали? Разве она не любила этих молодых, богатых или бедных студентов, офицеров, адвокатов и чиновников? Что надо было сделать еще, она просто не понимала. Она не дура, она красива… была красива. Она могла нарожать им кучу детей, вести хозяйство, она могла все. И не смогла ничего…