Жорж Сименон - Президент

О себе! О себе! Всего лишь о себе!

Он непрерывно копался в своих переживаниях и только изредка испытывал удовлетворение, но почти всегда недовольство и злобу.

В первый раз он рассказал историю своей жизни, так, как того хотелось публике. То были официальные мемуары в трех томах, и для того, чтобы в них зазвучала правда, недостаточно было заметок на полях, нацарапанных слишком поздно…

Все было ложью, ибо рассматривалось с ложной точки зрения.

И заметки тоже были ложью — всего лишь слабые возражения на возникшую о нем легенду.

Что же до того, каким он был на самом деле и раньше и теперь…

Он окинул непонимающим взглядом Габриэлу, стоявшую перед ним, возможно, позабыв, что она ежедневно является в один и тот же час, чтобы произнести одни и те же слова:

— Пожалуйте к столу, господин Президент.

Приглашать его к столу было привилегией Габриэлы, и она не доверила бы этого Мари ни за какие блага на свете. Не пора ли ей было в семьдесят лет избавиться от подобного детского тщеславия?

Стоял такой густой туман, что казалось, за окнами столовой лежит снег под однотонным, тяжело нависшим небом, которое зимними вечерами как бы сливается с землей.

Мари наконец перестала носить свою красную фуфайку и надевала теперь черное платье и белый передник. Ее научили, как подавать ему стул, когда он садился, и ей всегда было страшно — она боялась, что не поспеет вовремя и тогда он упадет на пол.

— У вас, кажется, появилась еще одна сестричка?

— Да, господин Президент.

— Ваша мать довольна?

— Не знаю…

Ну к чему? К чему произносить никому не нужные слова? Меню почти ничем не отличалось от вчерашнего. Половинка памплемусса, чтобы пополнить в организме запас витаминов, восемьдесят граммов поджаренного на решетке мяса, которое приходилось подавать рубленным с тех пор, как вставные челюсти больше не держались у него во рту, две картофелины и какие-то вареные овощи. На десерт яблоко, или груша, или несколько виноградин, которые он ел без кожицы, по предписанию докторов.

Соберет ли Шаламон, согласно традиции, своих новых сотрудников в одном из больших парижских ресторанов, где за десертом они наметят вкратце основную линию политики кабинета министров?

В его дни это происходило почти всегда в салонах ресторана Фойо около сената или у Лаперуза.

За этим завтраком встречались старые коллеги, обменивались воспоминаниями о предыдущих министерствах; ветеранам неизменно предлагали те же второстепенные министерские портфели; нередко присутствовали и новички, еще не посвященные во все ритуалы и с беспокойством наблюдавшие за «стариками».

Даже гул голосов, звон вилок и стаканов в такие дни звучал как-то особенно, а метрдотели, знавшие всех приглашенных, казалось, всем своим услужливым видом и понимающими улыбками участвовали в распределении правительственных постов.

Иной, но не менее характерный гул доносился из большой залы на первом этаже, где завтракали журналисты и фотографы; они, как и те, что находились этажом выше, всецело сознавали, какую роль играют в происходящих событиях. В общем, эти два часа были самыми приятными в жизни очередного правительства. Позднее, к вечеру, после приема в Елисейском дворце и группового снимка вокруг обязательно улыбающегося главы правительства, ему приходилось отделывать до мельчайших подробностей декларацию нового кабинета министров, возникали всякие затруднения, бесконечные споры по поводу какого-нибудь слова или запятой.

Кроме того, каждый сталкивался с семейными и материальными проблемами. Переезжать ли в казенную квартиру, не дожидаясь голосования в палате депутатов? Хватит ли места для детей? Что из мебели перевозить и какие туалеты заказывать для официальных приемов?

Он пережил всю эту сутолоку двадцать два раза, как подсчитали его историографы, и восемь раз был центральной фигурой.

Сегодня настал черед Шаламона… Но тут неожиданно произошло нечто странное: как ни старался Президент, отчетливо помнивший, какое возбуждение царило в салонах ресторана Фойо, вообразить в этой обстановке своего бывшего подчиненного, ему, к его удивлению, это никак не удавалось, хотя много лет он прожил бок о бок именно с Шаламоном и беседовал с ним чаще, чем с другими.

Всего два дня назад он видел его фотографию в газетах. За эти годы Шаламон изменился, как того и следовало ожидать. Но перед его мысленным взором Шаламон вставал не таким, каким он был десять лет назад, а двадцатипятилетним молодым человеком с упрямым и озабоченным выражением лица, которому он как-то сказал:

— Вам следовало бы отделаться от вашей эмоциональности.

— Я знаю, мэтр. Я стараюсь, поверьте мне.

Он всегда называл его мэтром, как ученики крупного хирурга или известного врача называют своего учителя. Шаламон не был сентиментален. Он был холодный и циничный человек. Однако порой его щеки внезапно загорались ярким румянцем. Это особенно бросалось в глаза, ибо обычно он был очень бледен.

Задумывался ли иногда и Шаламон над своей жизнью или в свои шестьдесят лет он был еще слишком молод для этого? Согласился бы он начать жизнь сначала? И в таком случае… Президент отлично помнил, при каких именно обстоятельствах его секретарь неизменно вспыхивал до корней волос, несмотря на все свое умение владеть собой. Это происходило каждый раз, когда он правильно или ошибочно считал, что его собеседник старается его унизить.

Он верил в себя. У него было определенное представление о собственном характере, оно казалось ему правильным, и, возможно, так оно и было. Он цеплялся за него, и, как только чувствовал, что его вере в себя что-то угрожает, кровь бросалась ему в голову, и он густо краснел. Он не спорил, не возражал. Он не пытался отразить нападение, но, стоя на месте как вкопанный, хранил осторожное молчание, и лишь краска на щеках выдавала его взволнованность.

Тогда в кабинете Президента на авеню Матиньон лицо его не вспыхнуло, напротив, он так смертельно побледнел, что, казалось, в нем не осталось ни кровинки…

— Вы устали? — спросила вдруг Мари, возникая из какого-то далекого мира.

Он посмотрел на свою руку, которой только что провел по лицу, потом огляделся вокруг, как бы просыпаясь. Он почти не прикоснулся к еде.

— Может быть, — согласился он тихо, стараясь, чтобы его не услышали на кухне.

Он сделал попытку встать, и Мари кинулась ему на помощь. Он выглядел таким разбитым и дряхлым, что она поддержала его под локоть.

— Благодарю… я уже сыт…

Она не знала, должна ли она последовать за ним, и провожала его взглядом, сгорбленного, с длинными руками, висевшими, как плети, пока он, пошатываясь, шел к своему кабинету. Она, наверное, боялась, как бы он не упал, и была готова броситься на помощь.