Буало-Нарсежак - Волчицы

Я попытался приобщить Элен к более осязаемым ласкам. Неистовство наших первых объятий заменить нежностью. Она не противилась, ее увядающие черты лучились от восторга. Но в последний момент она спохватилась, уцепилась за мои плечи, и ее глаза, устремленные куда-то поверх моего плеча, впились в темноту. Она тяжело дышала.

- Нет, Бернар... Что, если она придет?

- Но чего же вы в конце концов боитесь? - терял я терпение. - Аньес прекрасно знает, что вы меня любите.

Эти слова, казалось, перепугали Элен.

- Да, - согласилась она, - думаю, знает. Но я не хочу, чтобы она знала, что я люблю вас так!

- Но, Элен, как же еще можно любить?

- Я не хочу, чтобы она застала меня... Она еще ребенок!

- И весьма смышленый.

- Да нет, Бернар. Она больна. Я даже не осмелилась посвятить ее в... наши планы - так боюсь ее ревности. Я сама воспитала эту малышку.

Она обрела свое обычное достоинство и с какой-то недоверчивой гадливостью принялась разглядывать меня.

- То, что вы делаете, нехорошо, - сказала она.

- В таком случае больше не приближайтесь ко мне, Элен. Не целуйте меня. Не искушайте.

Она закрыла мне глаза своей худой ладонью.

- Да. Вероятно, я не права, мой бедный Бернар. Наша любовь так прекрасна! Не нужно ее пачкать. Вы обиделись?

Нет, я не обижался на нее. Причиной моей взбешенности была скорее Аньес. Я подстерегал ее; постоянно торчал в засаде у ее комнаты. Она без конца принимала своих странных посетителей - по утрам одного-двоих, после обеда двоих-троих. Это были почти сплошь женщины, одни - одетые весьма элегантно, другие - очень скромно, но каждая приносила с собой небольшой сверток. Поразмыслив, я удовлетворился таким предположением: видимо, Аньес обладает даром врачевания. Этим объяснялось все: как слезы посетительниц, так и их подарки. Но объяснялись ли этим смятение на лицах выходящих от нее людей, особая степень их признательности, взволнованность и потрясение, с которыми им не удавалось совладать? Они казались больными не тогда, когда входили, а когда уходили. Я наблюдал из-за двери за вереницей этих женщин, поочередно исчезавших в комнате Аньес с присущей всем им одинаковой осанкой смиренных грешниц, направляющихся в исповедальню, и это зрелище завораживало меня. У меня тоже возникало желание войти туда вслед за ними и признаться Аньес в любви, ибо я уже любил ее и не мог обойтись без ее худенького тела, которое она так бесстыдно выставляла напоказ каждое утро; все мои мысли были о ней. Возможно, и она много думала обо мне: я часто перехватывал ее взгляд, устремленный на мои руки или лицо, а проходя мимо, она обязательно задевала меня. Нас, словно заряженных электричеством, неумолимо влекло друг к другу. Она сдалась первой. Однажды после завтрака Элен с посудой в руках вышла в кухню. Аньес в это время подметала крошки. Еще не стихли каблуки Элен, как Аньес, прислонив метелку к столу, повернулась ко мне и простонала:

- Быстрее, Бернар!.. Бернар!..

Губы ее приоткрылись. Я склонился над ней. Глухой стон пронзил нас обоих; все вокруг поплыло; она нащупала мои руки, приложила их к своей груди, бедрам. Мы покачнулись, уносимые ураганом, но не упуская при этом ни одного звука перебираемых серебряных приборов, доносящегося с кухни; мы знали, что можно еще... и еще... до удушья. Шаги Элен приближались. До столовой оставалось десять метров, девять, восемь, семь...

Аньес схватилась за метелку, я закурил.

- Кстати, Бернар, - войдя, обратилась ко мне Элен, - вам следовало бы написать в Сен-Флур, запросить свидетельство о рождении.

- Да, пожалуй.

Она ничего не заметила. Обменявшись улыбками и рукопожатием, мы разошлись по комнатам, я с совершенно пустой головой сел за письмо. Остаток дня в противоположность своим привычкам я провел вне дома. Несколько часов пробродил по городу в холодной серой мгле, но так и не успокоился. Я совершал безумство. Нарывался на катастрофу. Если Элен узнает... Тщетно пытался я трезво оценить ситуацию. Я чувствовал, что привел в движение силы, которые сметут нас всех. Если смотреть на вещи хладнокровно, мне могло грозить только одно - быть изгнанным, как мошеннику. Но в этом доме ничего не происходило просто так, само по себе. У меня было ощущение, что я живу в грозовой туче, которая каждый миг может пролиться смертоносным потоком. Бернар!.. Бернар!.. Как бы он поступил на моем месте? Он, повсюду приносивший с собой равновесие, здоровое начало? Стоило под его именем появиться мне... Я задыхался от бешенства. Бернар, и никто иной, толкнул меня в ловушку. Скоро я на законном основании буду носить имя Бернар Прадалье. Я ненавидел его и, честное слово, начинал бояться, словно тот, кто лежал в земле, в грязи, из которой когда-то вышел, все еще был в силах воздействовать на живых.

Приближалась ночь. Как и в первый мой вечер в Лионе, над погруженным во тьму городом переговаривались колокола. Я возвращался почти помимо воли и все больше торопился. Я нуждался в своей отраве. Наступающий обеденный час сблизит наши лица. Под конец я бросился бежать...

Сидя за накрытым столом, они ждали меня - Аньес слева от Элен, обе улыбающиеся; мы мило болтали; приглушенный свет оставлял в тени наши глаза, и это было к лучшему. Я размышлял о том, что между нами завязались узы более сильные, чем узы крови, и что при этом никто из нас ничего не знает об остальных двоих, - эта жуткая скрытая игра любви, затрагивая уж не знаю какую темную сторону моей натуры, доставляла мне удовольствие.

- Вы читали в лагере? - поинтересовалась Элен.

- Конечно. У нас были неплохие собрания книг. Помню даже... - Я вовремя спохватился. - Я никогда особенно не увлекался чтением, разве что от нечего делать. Но кое-кто из моих друзей читал с утра до вечера.

- Например, Жерве Ларош? - спросила Аньес.

- Гм... да... Жерве был из их числа. Благодаря ему я узнал кучу всякой всячины.

- По вашим рассказам я начинаю довольно-таки хорошо его себе представлять, - продолжала она. - Крепкий парень, жгучий брюнет.

- Почему жгучий брюнет? - перебила ее Элен.

- Не знаю, мне так кажется. Крупный нос... бородавка, нет, две бородавки около уха, левого уха...

- Ты заговариваешься, бедняжка, - набросилась на нее Элен. - Не так ли, Бернар? Но...

Я перестал есть. Мои руки, лежавшие поверх скатерти, несмотря на все мои усилия, задрожали.

- Что с вами, Бернар? - тихо спросила Элен.

- Ничего. Со мной ничего... но портрет Жерве... У Жерве действительно были две бородавки у левого уха.

Теперь из нас двоих большее потрясение, казалось, испытывала Элен.

- Ну и что? - сказала Аньес. - Что же тут удивительного?

Мы не сводили друг с друга глаз. "Она его знала, - подумал я, - я у нее в руках... попался!" И тут же сам себе возразил: "Она не могла его знать. Это совершенно невозможно". Впрочем, очень скоро я заметил, что сестры не обращают на меня никакого внимания. Они словно вступили в поединок: подначивали друг друга, сводили какие-то давние и непонятные счеты.