Татьяна Устинова - Саквояж со светлым будущим

Кресло, в которое зачем-то села Маша, дожидалось в кабинете у Родионова отправки в Париж, но дело застопорилось. Родионов подозревал, что друг его Григорьев пребывает в мучительных противоречиях с собой — неожиданно для себя он вдруг открыл, что в Москве… интереснее, чем в Париже.

В Москве есть нерв, напряжение жизни и, главное, есть то, чего так не хватает за любой границей. Здесь есть те, чье воображение можно поразить, а это так важно! Весник на своем особенном вороньем языке сказал бы, что это самое поражение воображения — одна из важнейших мотиваций! Здесь есть друзья, коллеги по бывшей работе, бывшие и настоящие жены, соученики, подруги, родственники, давние знакомые, недавние знакомые, знакомые родителей и родители знакомых — и всем есть до тебя дело, и всем до ужаса любопытно, кем ты стал, и страсть как хочется узнать, на что ты годен!

Родионов знал это по себе. Когда он стал знаменит и узнаваем, приятельницы его матери, дружившие с ней по сорок лет, поначалу с деланым недоумением спрашивали, чем же на самом деле занимается ее сын — пишет книжки? Какое странное занятие, ей-богу! А почему он при этом на работу не ходит?! Потом они лишь поджимали губы, а потом и вовсе перестали с ней здороваться, и тут Родионов понял, что у него все хорошо! Все просто отлично! Барометр показывает «бурю», а это гораздо лучше, чем «великая сушь»!

— Великая сушь, — пропел Родионов на мотив из оперы «Князь Игорь». — Великая, великая сушь!…

— Дмитрий Андреевич…

— Я не слышу, что ты там мяукаешь, — сказал он громко, — и зачем ты туда села? Мне тебя не видно. Пересядь и говори, в чем дело.

Маша помедлила и не пересела. Что-то с ней странное сегодня!

— Дмитрий Андреевич, я не могу ехать с вами в Киев. Простите.

Родионов сосредоточенно дожевал тост, а потом допил кофе.

— Я могу спросить, почему?

— По семейным обстоятельствам, Дмитрий Андреевич.

— Что это такое за обстоятельства?!

— Я… не могу вам сказать.

— Понятно.

Он зачем-то вытер руки о джинсы, вылез из кресла, пнул его ногой, так что оно шустро покатилось в сторону, и стремительно подошел к Маше. Когда ему было надо, он умел двигаться очень быстро.

Она вскочила и забежала за кресло.

— Так, в чем дело? Нам завтра лететь, а ты такие… фортели выкидываешь!

— Я не полечу, Дмитрий Андреевич. Я не могу.

Тут он заметил, что у нее какое-то странное лицо, как маска. И еще сбоку какая-то полоса, то ли желтая, то ли красная, не зря она села спиной к свету, как в детективе!

Родионов взял ее рукой за подбородок, повернул к свету и все увидел, хотя в следующую секунду она вырвалась. У нее стали злые и несчастные глаза.

— Ты что? Подралась? — спросил Родионов первое, что пришло ему в голову, потому что он сам подрался. Вот совпадение какое! — И с кем?

— Я ни с кем не дралась, Дмитрий Андреевич. Но у меня… проблемы, и ехать я никуда не могу.

— Маша, что случилось?! Тебя что, вчера в КПЗ забрали? Били? Издевались?

— Никто надо мной не издевался и не бил, Дмитрий Андреевич. Мне нужно… уладить свои дела. Я вас отвезу сегодня на НТВ и завтра на самолет, но сама лететь не могу.

Родионов подумал и ляпнул:

— Я тебя уволю.

— Нет, — быстро сказала Маша Вепренцева. — Не надо меня увольнять!

— Тогда объясни мне толком, в чем дело, и все! Я не могу тут… антимонии разводить, у меня дел по горло! Марков меня вчера, как лягушку, препарировал, потому что я книжку не сдал, и еще ты мне тут нервы треплешь! Говори быстро, ну! И царапина откуда?! С самосвала упала? Тормозила головой?

Маша засопела, отвернулась, и Родионов решил, что она сейчас заплачет. Что он станет делать, если она заплачет?! Она не должна плакать, потому что он совершенно не знает, что ему делать с ней, плачущей! Он тогда тоже раскиснет, а он не должен и не может раскисать, потому что у него роман, сроки, командировка и всякое такое! И вообще он равнодушный!… И еще подруга Люда вчера вечером вывела его из состояния душевного равновесия! А теперь и Маша, от которой он не ждал никакого подвоха, пытается уничтожить остатки его покоя! А покой, между прочим, необходим для работы!

— Дмитрий Андреевич, простите, что я вас так подвожу, но… я должна остаться в Москве.

— Зачем?! И как ты можешь остаться, если у нас… у тебя в Киеве работа?! Ты же не на прогулку едешь!

— Дмитрий Андреевич…

— Говори быстро, в чем дело!

Она заплакала и закрыла руками лицо. Наверное, с той стороны, где была длинная воспаленная царапина, ей стало больно, потому что она отдернула ладонь.

— Это мои… семейные проблемы. Это… не имеет отношения к вам.

Родионов замычал сквозь стиснутые зубы.

— Тебя чего, мама в угол наказала? Или розгами секла? Почему морда вся расцарапана?

Она молчала и плакала.

— Хорошо, — отрезал Родионов. — Отлично. Можешь идти, ты свободна.

Маша перестала плакать и посмотрела на него внимательно:

— В каком смысле свободна?

— Абсолютно во всех, — уверил ее великий писатель, — на НТВ я съезжу сам. Веснику только позвони, скажи, что ты не летишь. Встретимся после командировки. Постарайся за это время прийти в себя.

— Хорошо, — тихо сказала Маша Вепренцева.

Родионов вернулся за стол, дернул «мышь» и уставился в монитор.

— Да, — как будто вспомнил он, приготовляясь ударно печатать, — свой билет тебе придется переоформить, но я думаю, что это быстро. Или Табакову попроси, она же билетами занимается!

— Как… переоформить, Дмитрий Андреевич?

— На другое имя. Раз ты не летишь, я подругу с собой возьму. Подожди, я ей позвоню, спрошу паспортные данные. Или нет, ты ей сама позвони. Где моя записная книжка?…

Это был чистой воды блеф, но он отлично сработал. Неизвестно, поверила ли Маша, но она тут же сказала:

— Нет.

Чего— то в этом роде писатель Воздвиженский и ожидал. Он все про нее знал.

— Что нет? — спросил Родионов участливо. — Ты не знаешь, где моя книжка?

— Дмитрий Андреевич, я не хочу вам рассказывать, потому что это… просто семейное дело.

— Семейное дело с криминалом? — сухо поинтересовался Родионов и кивнул на ее щеку. — В процессе этого дела тебя били?

Она тоскливо посмотрела в окно, за которым было радостно, солнечно, весело, как бывает только в мае, когда все впереди.

«Да уж, — подумал Дмитрий Андреевич, — вот беда. Еще, боже избави, придется мне ее делами заниматься, а я не умею. И не хочу!»

— Хорошо, — произнес он, раздражаясь. — Если ты не хочешь говорить, тогда просто скажи, что нужно сделать, чтобы ты поехала со мной. Я все сделаю, и ты поедешь. Только не думай, пожалуйста, что я… такой благородный. Просто мне без тебя неудобно. Очень.

Маша опять села в григорьевское кресло, и лицо у нее приняло сразу несколько выражений, как будто на это самое лицо вдруг опрокинули кувшин с разными чувствами. Кажется, был такой кувшин в греческой мифологии. Или не кувшин, а ящик. И не с чувствами, а с болезнями и несчастьями.