Татьяна Устинова - Саквояж со светлым будущим

Вдалеке кто-то что-то громко говорил по-украински, разобрать было невозможно. Маша уже давно заметила, что при всей схожести украинская речь сильно отличается от русской и трудно что-либо понять, когда говорят быстро или на каком-нибудь специфическом диалекте.

— Кто мог его убить?

Родионов хлебнул из чашки, поморщился и запил из стакана. Кофе был скверный, едва теплый и слабый.

— Да кто угодно. Предвыборная борьба.

Весник закурил и осторожно засмеялся. Хохотать было как-то не слишком прилично, вот он и старался не хохотать.

— Борьба-то борьбой, только способ убийства какой-то странный. Зарезать кандидата в украинские президенты в чужом доме, да еще в чужой спальне, да еще… так конкретно зарезать?!

— Что значит — конкретно?

— Ты видел, сколько там было кровищи?

Родионов пожал плечами.

— Это я его нашел, — напомнил он. — Все я видел.

— Ну?!

— Что — ну?

Весник вздохнул протяжно, как терпеливый учитель, пытающийся добиться от ученика правильного ответа на вопрос, сколько будет трижды семь.

— Что ты думаешь?

Похоже, Родионову польстило, что начальник и профессионал Илья Весник пытается выяснить у него, что случилось.

— На заказуху не похоже. Киллер стрелял бы из пистолета, пистолет бы бросил и ушел незамеченным.

— Так и этот ушел незамеченным!

— Маша видела нож. Она же все рассказала этим самым, из местной жандармерии!

— Милиции, — буркнул Весник. — Здесь не жандармерия, а милиция.

— Да какая разница!

Весник некоторое время курил в молчании, а потом опять привязался:

— Выходит, тот, который мылся, под каким-то предлогом заманил Головко в комнату, зарезал его… Сколько там ножевых ранений, они сказали?

— Двадцать семь, — уныло ответила Маша Вепренцева. — Двадцать семь ножевых ранений.

— Ну вот. Нанес, значит, ему двадцать семь ножевых ранений и потом зачем-то поперся в соседнюю комнату. Так, что ли, выходит?

Родионов молчал. Глотал кофе и морщился.

Все они были перепуганы и ни за что не желали друг другу в этом признаваться.

Труп Бориса Дмитриевича Головко, «кандидата в украинские батьки», как накануне выразился Весник, был страшен. Так страшен, что писатель Аркадий Воздвиженский, картинно глотая остывший кофе, подумывал трусливо, что, пожалуй, надо бы воздержаться от такого грязного способа убийства, хотя бы в новой книжке. Дмитрий же Родионов, пристально наблюдавший за тем, как его второе — или первое! — «я» глотает дрянной кофе, думал только о том, что нужно срочно отвлечься, перестать думать, вспоминать, как на полу в самой середине светлого ковра лежало «это», потому что «оно» не было человеком!

Уже.

А может, и никогда не было человеком, потому что человек — это все-таки нечто совсем другое, не просто куча обмякшей, пропитанной кровью плоти со странно вывернутыми конечностями.

Знаменитый детективщик Воздвиженский, ловко укладывавший трупы налево и направо в книгах, иногда безмятежно терявший их в загадочных компьютерных файлах, никогда не думал, что убийство — это так… ошеломляюще. Так безысходно. Так грязно. Так отвратительно.

Еще он никогда не думал, что это так тяжело, физически тяжело — перевернуть мертвое тело, как будто оно весит несколько тонн!… Перевернуть и увидеть, во что превратилось то, что раньше было животом. Раньше, когда «это» еще было человеком.

От запаха крови Родионова так мутило, что он сосредоточился только на том, чтобы не помчаться в ванную и не выворачиваться там наизнанку над унитазом, унизительно, позорно.

Если бы не Маша Вепренцева, которая коротко дышала у него за спиной и все время повторяла: «Дима, не волнуйся, не волнуйся, ничего страшного!» — если бы не она, его бы непременно вырвало. И еще он немножко помнил про Сильвестра, которого мать немедленно вытолкала взашей, как только она увидела на полу «это». Она вытолкала его и дрожащим пальцем стала тыкать в кнопки телефона, потом прибежал Весник и еще какие-то люди, и Родионову почему-то запомнилось бледное и ничего не выражающее лицо Катерины Кольцовой.

Катерина моментально увела детей, которые с любопытными и наивными лицами и с разинутыми ртами сразу же замаячили в дверном проеме. Потом завизжала Мирослава, и визжала так, что Родионов несколько раз попытался заткнуть себе уши и все отдергивал руки, потому что этот жест казался ему неприличным, и он ругал себя за него.

Что это такое было? Кто это сделал?! Зачем?!

Приехали какие-то многочисленные машины, и люди в форме и белых халатах, так много, будто собирались отбивать атаку многотысячной армии или проводить сразу несколько сложных хирургических операций. Потом приехали люди в пиджаках и галстуках, несмотря на глухое ночное время, и еще какие-то служивые в другой форме, и теплая южная весенняя ночь постепенно превратилась в вязкий кошмар, залитый желтым электрическим светом, и от осознания этого кошмара словно иголка колола мозг.

Родионов тряс головой, все хотел вытряхнуть из мозга иголку, а она колола все сильнее и сильнее. В глазах темнело от острой и тонкой боли.

Никто не спал, и утро наступило такое же желтое и отвратительное, как давешний электрический свет, измучивший мозг.

Из дому никого не выпускали, и пришлось звонить Ивановой, выдумывать какие-то причины, отменять утренний эфир на телевидении, и завтрак, и совещание, и, возможно, даже встречу с читателями. Неизвестно, когда всех отпустят.

Впрочем, в их положении тоже не было ни общности, ни равенства, потому что Кольцовы уехали сразу же, как только все случилось. Уехали, и все.

По участку пробежала охрана, прочесывая его от Днепра вверх, к стоянке автомобилей, — искали что-то, а может, кого-то, — потом подогнали прямо к подъезду две огромные, страшные, черные машины.

Маша смотрела на них из окна.

Первый джип выглядел несколько более цивилизованно, а второй был похож на дредноут времен Первой мировой войны — косолапый, широкозадый, устойчивый, с узкими окнами и плоским капотом.

— Ужасная машина, — сказала Маша Родионову, когда тот подошел, — гроб с музыкой.

— Это не гроб с музыкой, а «Хаммер», — равнодушно поправил Родионов. — Для охраны — то, что нужно!…

Охранники подошли, стали в круг, и из дому вышли Катерина, ведущая за руку своего сына, а следом и батяня, державший в каждой руке по мобильному телефону. Маше подумалось, что, если бы он мог, как мартышка, держать телефоны еще и в задних лапах, он бы непременно их держал!

Их никто не провожал, ни Мирослава, ни ее «чоловик», ни Нестор — никто!… Тимофей Ильич сбежал с крыльца, не отрываясь от телефона, взял за руку жену и поволок ее в машину. Она пошла. Он пропустил сына, подтолкнул на заднее сиденье жену, охрана закрыла дверь за ними и за «самим», поместившимся на переднем сиденье. Зашуршали шины, приминая гравий, и тяжеленные, здоровенные, бронированные автомобили тронулись почти неслышно и пропали из виду, как будто их и не было.