Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

— Что же в этом странного? — пожал плечами Глеб. — Люди иногда говорят правду — нечасто, но все-таки говорят.

— Хороша правда! — фыркнул Потапчук. — Они, друг мой, утверждают, что после насильственного закрытия монастыря в его развалинах поселилась нечистая сила — чуть ли не семейство оборотней, да-с. Дескать, отец Митрофан, чернокнижник, этому каким-то образом способствовал. И теперь всякому, кто попытается приблизиться к монастырю, уготован, сам понимаешь, страшный конец. Единственный местный житель, который пытался выдвинуть другую версию, — учитель физики из местной школы. Так вот, он всерьез утверждал, что в окрестностях монастыря обитает семейство, гм. снежных людей. И даже, заметь, показывал фотографии, которые якобы сделал сам. Снимков этих я не видел, они где-то затерялись, но читал их описания. Так вот, изображенные на фотографиях объекты могут с одинаковым успехом являться как пресловутыми снежными людьми, так и не менее пресловутыми оборотнями.

— А также плодом фантазии и мастерства фотографа-ретушера, — иронически добавил Глеб. — Ей-богу, Федор Филиппович, ну смешно же! Где он сейчас, этот первооткрыватель? В психушке?

— Пропал без вести, — сдержанно ответил генерал. — Отправился на фотоохоту за своим снежным человеком и не вернулся.

— Черт возьми, — сказал Сиверов. — Что же там происходит?!

— Вот ты мне все и объяснишь, — сказал Федор Филиппович.

— Простите?

— Выяснишь, что там происходит, и доложишь мне.

Ирина невольно прижала к губам ладонь, чтобы сдержать удивленный и, чего греха таить, испуганный возглас. «А ведь он женат, — подумала она некстати. — Господи, каково же приходится его жене?! Или она такая дурочка, что за столько лет ни о чем не догадалась? Ведь однажды он просто уедет в очередную командировку и не вернется, и больше она его не увидит — ни живого, ни мертвого. И где его похоронили, никто не скажет.»

— Да, — веско произнес Сиверов после довольно продолжительной паузы. — Понимаю, я далеко не самый лучший из ваших подчиненных. Я давно догадывался, что вы мечтаете от меня избавиться. Но мне даже в голову не приходило, что вы, Федор Филиппович, выберете для этого такой изуверский способ! Скормить меня снежному человеку, да еще и оборотню! Бегите отсюда, Ирина Константиновна, — задушевным тоном продолжал он, обращаясь к Андроновой. — Бегите без оглядки! Вы же видите, это страшный человек! Он же не остановится! Сначала отправит меня в тайгу на корм каким-то волосатым людоедам, а потом, когда соскучится, пошлет вас в какие-нибудь мрачные подземелья — якобы обследовать обнаруженные там произведения искусства, а на самом деле — на растерзание вампирам.

— Все сказал? — холодно осведомился Федор Филиппович.

— Может, и не все, но кого это интересует? — с хорошо разыгранной горечью человека, понимающего, что оспорить несправедливо вынесенный смертный приговор уже не удастся, сказал Сиверов. — Когда отправляться?

— Не сейчас, — ответил генерал.

— И на том спасибо. Значит, я могу проститься с семьей?

— Перестань паясничать. Поедешь в конце апреля. И поедешь не один, а в составе комплексной экспедиции. Кроме тебя, там будут геологи и двое реставраторов, которые намерены все-таки осмотреть пресловутые фрески. И мне бы очень хотелось, чтобы все они вернулись домой целыми и невредимыми. Если, конечно, тебя это не очень затруднит.

Сиверов вздохнул — на этот раз, кажется, вполне искренне.

— Вернутся, — пообещал он. — Хотя, если честно, я почти уверен, что меня это, как вы выразились, затруднит. Очень затруднит.

Горка Ульянов добирался до Волчанки кружным путем полных четверо суток, а добравшись, сразу же, не заходя домой, невыспавшийся, усталый как собака и голодный как волк, небритый и воняющий застарелым потом и перегаром, кинулся к Макару Степанычу — докладывать.

Откровенно говоря, идти к Ежову после всего, что с ним приключилось в Москве и по дороге домой, Горка малость побаивался. Как-никак отправляли их с Захаром в столицу не воевать и не разносить вдребезги дорогие магазины, а смотреть да слушать. Виноватым в чем бы то ни было Горка себя не чувствовал, но начальство — это ведь такой народ, что сначала даст по шапке, а потом, как поостынет, может, и разберется, за дело человек пострадал или просто так — потому, что не успел вовремя доказать, что не верблюд. Хуже нету — доказывать, когда тебя и слушать не хотят. Шлепнут не разобравшись, а потом извиняться поздно будет. На хрен она сдалась Горке Ульянову, эта посмертная реабилитация? И он не враг народа, и на дворе, прямо скажем, не тридцать седьмой год.

Деваться, однако, было некуда — разве что податься в бега и жить в таежной берлоге, как какой-нибудь медведь. А жрать что, особенно зимой? Лапу сосать по-медвежьи? Чего-чего? Охотиться? Голыми руками? Ножиком? Лук со стрелами смастерить? Сам попробуй, если такой умный, а потом советуй. Да и с какого такого переполоха ни в чем не повинный Горка должен в дикари лесные записываться?

Да ладно бы, кабы это еще помогло. Так ведь не поможет! Макар Степаныч, ежели захочет, под землей сыщет, а не то что в лесу. И тогда уж точно прикончит без разговоров, потому как, если побежал, значит, виноват. Неважно в чем, главное, что виноват.

Короче, сразу же по прибытии в Волчанку Горка, как был, не опохмелившись даже, робея, предстал пред светлые очи Макара Степаныча. Ежов, вопреки ожиданиям, встретил его ласково, мягко попенял за то, что не звонил (а Горка уже и не помнил, где и при каких обстоятельствах посеял выданный Ежовым перед отъездом мобильный телефон), и погоревал по убитому в Москве Захару. Помянули его, как водится, по русскому обычаю; после третьей поминальной рюмки в голове у Горки малость прояснилось, и он, кашлянув в кулак, принялся излагать, как было дело.

И опять же, против ожиданий, Макар Степаныч остался Горкиным рассказом доволен. То есть сказал, конечно, что, дескать, напортачили вы, ребятки, наследили, мол, как корова в валенках, но тем дело и кончилось. Главное, сказал он, удалось выяснить, зачем Сохатый в Москву ездил. Осталось, мол, только выяснить, откуда дядя Коля, Николай наш Гаврилович, при нужде эти цацки таскает.

Короче, обошлось. И вознаграждение обещанное Макар Степаныч — вот ведь душа-человек! — выдал Горке в двойном размере: на самого Горку, значит, и на покойного Захара. «Выпей, — сказал, — за упокой его души. — А у меня, — говорит, — еще дела, так что извини, компанию я тебе не составлю».

Выйдя из здания, где Макар Степаныч оборудовал свою контору — или, как в Москве говорят, офис, — Горка сделал над собой усилие и отправился не в ближайшую тошниловку, до которой было рукой подать, а домой. Там он первым делом затопил печку, чтобы хоть немного прогреть вымороженные за время его отсутствия комнаты, а потом, прикинув, что к чему, собрал кой-какое бельишко и направился прямиком в общественную баню. Конечно, баня у Горки имелась своя, но уж больно ему не хотелось сейчас с ней возиться. Это ж воды натаскай — раз, протопи — два, да и париться в собственной бане надо как полагается — с чувством, с толком, с расстановкой. Гляди, чтоб к полуночи управиться. А выпить когда? А к бабе?