Андрей Воронин - Слепой. Волчанский крест

— Слушай, Макар, — неожиданно для себя спросил он, — а из чего, скажи ты мне, у тебя потолок сделан? Что-то я смотрю-смотрю, а никак не соображу.

Ежов перестал звякать бутылками в баре и повернул к нему изумленное лицо.

— Ты чего, Гаврилыч, — осторожно спросил он, — шутишь, что ли? Или вправду не знаешь?

— Знал бы — не спрашивал, — буркнул Субботин, проклиная черта, который дернул его за язык.

— Да гипсокартон обычный, — таким тоном, словно это все объясняло, сказал Ежов.

Он уже было снова повернулся к бару, но его остановил новый вопрос Субботина.

— Это сухая штукатурка, что ли?

— Н-ну. да, вроде того.

— Так это ж не материал, а чистое дерьмо! Как же она у тебя на потолке-то держится? У нас мужики, помню, пробовали ее гвоздями прибивать, так шляпки, понимаешь, насквозь проходят и не держат ни черта. Намучились только, изломали всю эту штукатурку в куски, все двадцать листов, и в овраг выбросили. Во, матерились! Она же, сволочь, даже тогда бешеных денег стоила, а уж теперь-то, поди, и подавно.

— Это когда Сохатый с Басаргиным ремонт делали? — роясь в баре, уточнил Ежов. Он хохотнул и покрутил головой, как человек, позабавленный и немного удивленный чужой тупостью. — Как же, как же, слыхал я эту историю, помню.

Он вынырнул из бара и подошел к столику, за которым сидел гость. В правой руке у него была обыкновенная водка, хотя и очень неплохая — «гжелка», привезенная, надо думать, из самой Москвы, а в левой — квадратная бутылка с какой-то коричневой дрянью внутри и косо наклеенной черной этикеткой, на которой золотом был нарисован хлыщ во фраке, котелке, высоких сапогах и с тросточкой. Николай Гаврилович заграничных напитков не любил, и Макар об этом помнил, уважал консервативный вкус родственника и всегда, когда тот его навещал, выставлял на стол водку.

— Да, помню, — выставляя на стол блюдечки (для себя с нарезанным лимоном, а для Субботина — с соленым огурцом, тоже нарезанным), повторил Ежов. — Так ведь они, кажется, этот свой гипсокартон гвоздями, чуть ли не соткой, прямо к бревнам приколачивали?

— Ну, — сказал Николай Гаврилович. — А как же иначе-то? Чем же его крепить — клеем, что ли?

Ежов фыркнул и, разливая напитки, принялся подробно и довольно толково объяснять, как надлежит крепить гипсокартон к стенам, а если захочется, то и к потолку. Под разговор о каких-то металлических направляющих, саморезах, грунтовке и прочем они выпили по одной и закусили чем бог послал. Наконец Николай Гаврилович уверенно кивнул, показывая, что насчет гипсокартона он все понял. На самом-то деле он не столько понял, сколько притомился слушать эту чепуху; Ежов, надо отдать ему должное, чутко уловил перемену в его настроении и, на полуслове оборвав свои разглагольствования по поводу каких-то виниловых обоев, которые, оказывается, можно красить, и не один, мать его, раз, сказал:

— А я вот, как вспомню ту историю, все голову ломаю: откуда у Сохатого столько денег взялось, чтобы вот так запросто двадцать листов гипсокартона в овраг свалить?

— Украл где-нибудь, — не моргнув глазом, равнодушно предположил Субботин. — А может, зверя набил да шкурки сдал. Или на камешки набрел. У нас ведь они, считай, под ногами валяются. Надо только знать, кому их продать. Чего это у тебя такое? — спросил он, указывая на квадратную бутылку. — Попробовать дашь или для себя прибережешь?

— Виски, — с оттенком удивления сказал Ежов. — «Джонни Уокер» — шотландское, высший сорт. Что это с тобой сегодня, Гаврилыч? — спросил он, наливая Субботину виски. — То гипсокартон тебе вдруг понадобился, то виски.

— От жизни отстал, — кратко пояснил мэр. — Надо наверстывать.

Он пригубил виски, посмаковал, а потом выпил залпом и закусил — не лимоном, как Ежов, а все тем же соленым огурцом.

— Ничего, — сказал он, жуя и причмокивая, — мягкая, зараза. Только бочкой малость отдает и еще самогонкой чуток, а так — ничего. Но лучше нашей водки все равно ничего нету!

— М-да, — неопределенно произнес Ежов, наливая ему водки. — От жизни, говоришь, отстал. Не верится что-то. Хотя, если разобраться, дело это нехитрое. Чуть, понимаешь, отвлекся, на небо загляделся, и готово: стоишь один посреди чиста поля, с голой задницей на ветру, и непонятно, куда вся толпа убежала, покуда ты ворон считал. Да, это верно, отставать в наше время нельзя. А я вот, не поверишь, тоже чувствую, что начинаю отставать. Вроде все у меня нормально, а чувство такое, будто я и половины возможностей, которые тут, прямо у меня под ногами, лежат, не использую.

— Да ну? — прохладным тоном удивился Субботин. — Куда ж тебе, Макар Степаныч, еще больше возможностей? Ты ж у нас и так крутишься, как белка в колесе. Гляди, надорвешься, здоровье потом ни за какие деньги не купишь. Время нынче знаешь какое? Мужики в тридцать лет от инфаркта помирают, а все почему? Больше всех им надо было, все на свете хотели успеть. А все на свете успевать не надо. Ни к чему это! Копай себе свой огородик, пока земля родит, а что там, на соседских грядках, растет — не твоего ума дело.

От этой отповеди, произнесенной почти открытым текстом, Макар Степанович слегка переменился в лице, но Субботин его не жалел. Он и сам был слегка выбит из колеи тем, как напористо и нагло, тоже чуть ли не прямым текстом, Ежов опять попер в атаку на окопы, от которых его уже сто раз отгоняли беглым ружейным огнем.

— Не скажи, — быстро восстановив душевное равновесие, возразил Макар. — Если б все так рассуждали, мы б до сих пор в пещерах жили и с дубиной за медведями гонялись.

— А может, так-то оно бы и лучше было, — заметил Николай Гаврилович, для разнообразия кладя на язык ломтик лимона. — Фу ты, кислятина!

— Э, — воскликнул Ежов, — да ты у нас, оказывается, враг прогресса!

Субботин торопливо запил «кислятину» водкой, крякнул и, утирая согнутым указательным пальцем заслезившиеся глаза, проворчал:

— Давай-давай. Напиши письмо в районную газету: глава Волчанской администрации Субботин — враг прогресса. и всего прогрессивного человечества.

— Точно! — весело, даже как-то чересчур, подхватил Ежов. — Скрывает от общественности факт наличия на вверенной ему территории семейства снежного человека с целью, уйдя в отставку, присоединиться к племени и развязать партизанскую войну за возвращение всего населения Урала и Восточной Сибири к первобытному состоянию.

— Чего? — поперхнувшись от неожиданности огурцом, спросил Николай Гаврилович. — Ты что это, братец, несешь? Выпивка в голову ударила?

— Ну а чего? — нисколько не испугавшись, с самым невинным видом сказал Ежов. — Вот ты, хозяин здешних мест, можешь мне сказать, что у тебя в окрестностях Волчанской пустыни делается?

— Ничего там особенного не делается, — хладнокровно ответил уже успевший успокоиться мэр.