Владимир Колабухин - Тайна пансионата «Уют»

Я высказываю свои соображения на этот счёт.

— Дельно! — загорается Наумов. — Вряд ли он в этом случае сунется в коридор с оружием.

— Значит, так… — говорит Белов. — Уточняем детали операции. В первую очередь устанавливаем за домом наблюдение, блокируем подъезд… На лестничной площадке и во дворе в главный момент не должно быть никого из детворы и жильцов! С ними надо сработать особенно аккуратно! Кому это поручим?

Наумов с Громовым с нарочитым вниманием опять принимаются разглядывать план дома, будто и не слышали последней фразы Белова. Он с пониманием усмехается:

— Что ж, возложим это на участкового. Как считаете, товарищи, справится?

— Да детвора в нём души не чает! — живо отзывается Громов.

— И весь народ к нему с почтением! — добавляет Наумов. — Справится, товарищ майор!

— Вот и отлично, — заключает Белов. — Значит, капитан, вам с Громовым быть у щитка.

Они как по команде поднимаются, в один голос громко отвечают:

— Есть быть у щитка!

И я чётко понимаю, что Камилову уже не уйти от них, даже если он выйдет к ним с оружием.

Наше совещание затягивается. Вновь и вновь уточняются детали предстоящей операции, обсуждаются действия её участников, время проведения… Одни сотрудники войдут в группу захвата преступника, другие будут перекрывать пути его вероятного отхода, блокировать двор дома… Ну а мне предстоит провести у Камиловых обыск.

К семи часам вечера оперативники Белова докладывают, что Камилов дома и выходить пока не собирается.

А на улице всё ещё светло, как днём. И минуты тянутся мучительно долго. Пятнадцать минут восьмого, полчаса… Восемь часов… Двадцать минут девятого…

Выглядываю из окна кабинета на улицу: есть ли где огоньки? Ведь начало операции ровно в девять. Огней пока — ни в одном доме. Лишь полыхают в витринах и окнах домов оранжевые отблески заката.

В восемь тридцать — звонок Белова:

— Спускайся вниз — через пять минут выезжаем.

Снова выглядываю в окно: закат уже потускнел, на улице — серая дымка… Пожалуй, к девяти часам и стемнеет.

Спускаюсь по лестнице в вестибюль и ясно слышу, как сильно стучит сердце. Неужели так волнуюсь? Ведь всё продумано до мелочей…

У подъезда присоединяюсь к Белову. Садимся в машину. Все остальные участники операции уже давно на Садовой улице. По рации то от одного из них, то от другого поступают короткие сообщения: «Двор блокирован», «Подъезд блокирован», «Объект на месте, посторонних в квартире нет»…

На тихой улочке, у старого четырёхэтажного дома с высокой аркой над въездом во двор, машина останавливается. Читаю на доме табличку: «Большая Садовая, 17». Вдоль арки прогуливаются двое хипповатых парней. С трудом узнаю в них наших работников уголовного розыска. Во дворе — ни души, лишь за самодельным столиком у второго подъезда всё ещё стучат костяшками домино четверо чем-то мне знакомых личностей. «И эти наши!» — проносится в голове.

Гляжу на часы: без трёх минут девять. Пока войдём в подъезд, пока поднимемся по лестнице…

Вот и второй этаж. С площадки третьего нам навстречу бесшумно спускаются Наумов и Громов. Обмениваемся взглядами: «Пора!»

Наумов с Громовым ныряют в ярко освещённый проём коридора, и он тут же погружается во мрак. Озноб нетерпения прокатывается по моей спине. Представляю, как напряжены сейчас нервы и у других участников операции… Кажется, будто прошла уже целая вечность. Слышится металлический щелчок замка, недовольный мужской голос, потом яростный хрип, и мы с Беловым бросаемся в темь коридора. Нащупываю щиток с пробками. Вспыхивает свет, и я вижу распростёртого на цементном полу полуголого темноволосого парня в шортах с закрученными за спину руками, на ногах его — тяжело дышащего Наумова. Рядом с ним Громов — защёлкивает на запястьях парня наручники. Тот конвульсивно извивается, что-то мычит.

Всё! Дело сделано! В считанные секунды.

Громов рывком ставит Камилова на ноги. Теперь уже у меня нет никакого сомнения, что это он, Камилов: точный оригинал рисунка Бубнова. Заводим его в квартиру, приглашаем понятых.

А где же мать Камилова?

Нахожу её на кухне. С полной отрешённостью на бледном, без кровиночки, старческом лице она неподвижно застыла на табурете у стола и никак не отзывается на предложение пройти в комнату сына.

Но мы и без неё находим то, что искали: пистолет, патроны к нему, пачки денег в инкассаторской сумке, спрятанной за шифоньер. На столе и на книжных полках разбросаны затрёпанные порножурнальчики, магнитофонные кассеты с записями передач западных радиостанций, видеокассеты с фильмами ужасов…

Громов брезгливо поднимает за уголок один из таких журнальчиков и показывает Камилову:

— А это дерьмо в каких подворотнях выискали?

— А тебе что — завидно? Тоже на голых баб поглазеть захотелось? — истерично кричит Камилов. — Ну гляди, гляди!

Понятые — две докучливые старушки — при этом всё охают и ахают: «Да как же так! Да что же это!» — и вразнобой торопятся заверить, что Эдик «всегда такой хорошенький, такой милый мальчик!» и что мать души в нём не чает…

А мать не плачет, лишь беспомощно и растерянно прислушивается к выкрикам сына, а когда его уводят из квартиры, провожает тоскливым взглядом.

Мы оставляем в квартире засаду — на случай, если сюда задумает наведаться его сообщница — и отправляемся в отдел.

На улице уже окончательно стемнело. В открытую форточку машины врывается прохладный ветерок… И так хорошо на душе, так хорошо, что невольно мысленно убегаю к Елене. Целый день с ней не виделся. Как-то встретит меня, что скажет?

А Лена ничего и не говорит. Лишь печально смотрит и молчит… В груди моей всё переворачивается от возникшей тревоги: когда так смотрит и молчит, значит, чем-то расстроил её. Но чем?

Тихо и осторожно спрашиваю:

— Что не весела?

Она грустно усмехается.

— Я так ждала тебя сегодня… Неужели и в выходные дни ты не можешь побыть дома?

Облегчённо перевожу дыхание.

— Почему не могу? Могу! Вот только разберёмся с «Бирюзой»…

Лена недоверчиво качает головой.

— Ой, Демичевский… Свежо предание…

— Знаешь что? Выходи-ка ты за меня замуж, а? — неожиданно для себя выпаливаю я и замираю в тревожном ожидании ответа.

Глаза Лены округляются.

— Ты это… серьёзно?

— Конечно!

Она некоторое время снова молчит, потом с запинкой отвечает:

— Спасибо тебе за лестное и столь дорогое для меня предложение. Но… замуж за тебя… я пока не пойду.

— Почему?! — вскрикиваю запальчиво.

Лена предостерегающе вскидывает палец к губам:

— Тише — маму разбудишь.

И вдруг берёт в ладони мои руки, как в тот недавний, памятный для меня вечер, и целует их.