Марк Фурман - Мораторий на крови

Внезапно окружающий мир померк. Все отдалилось, растворилось в пространстве, и перед ним возникло лицо Анны. Она улыбалась ему той лукавой, чуть хитроватой улыбкой, которую он так любил. Словно бы спрашивала: «Папка, ты еще не забыл, помнишь меня? Мне ведь скоро сдавать зачет по драматургии Чехова, так что позаботься, обеспечь литературой…»

Он тяжело покачал головой, упершись ступнями в землю, сдвинул тело в тень. Согревающее душу видение дочери пропало. Теперь перед глазами возникли кладбищенская ограда, разрытая могила, гроб из грубо обструганных досок, в нем труп расстрелянного маньяка. Только сейчас один на один с собой, слившись с горячей от зноя землей, он осознал, что убийцы Анны нет на свете.

«Как хорошо и справедливо, что президентский указ о моратории запоздал!» В мыслях несчастного отца нарастала, ширилась охватившая его и все вокруг мстительная и одновременно безмерно счастливая мелодия. Сквозь пот на лице, сдерживая слезы, он впервые за три года отчаянья и боли радостно рассмеялся. Широко раскинув руки, Анатолий обратил ладони к небу.

И ощущая чудодейственную энергию свыше, накатившую столь неожиданно, бодро вскочив, он подошел к поленнице с дровами. Под ее краем, в укромном месте, рука нащупала топор. Установив белый в крапинку березовый кряж на пень-наковальню, Фальковский с одного удара расколол его пополам. Едва он примерился для второго удара, снаружи за забором послышались шум мотора, чьи-то голоса. Анатолий узнал голос жены, басок Калистратова. Вонзив топор носком в пень, он пошел отворять калитку.

Солнце поднялось над оградой, когда Фальковский, стряхивая остатки сна, вышел на крыльцо. Ирина с младшей дочерью Машей, заночевавший у них Калистратов еще спали. Сняв ведро с гвоздя на кухне, прихватив на веранде второе, он пошел к колодцу.

Вернувшись во двор с полными ведрами, жадно напившись из того, где вода показалась более прозрачной, Анатолий обнажился, повесив трусы на ветвь доживающей свой век сухой яблони. Теперь предстояла любимая еще с армейской юности процедура. Прежде чем окатить себя с головы до пят холодной колодезной водой, он постелил на влажную от утренней росы траву пару старых газет. Ступив босиком на мятые страницы и подняв ведро над головой, разглядел внизу под ногами свое давнее интервью с прокурором области о состоянии преступности. После чего, дивясь совпадению содержания той статьи с событиями последних дней, глубоко вздохнув, обрушил на себя двойной ледяной водопад, поочередно из каждого ведра.

Завершив водную процедуру, вновь наполнив ведра водой из колодца, Фальковский прошел в дом, сунул мокрые газеты в печь. Не пропадать же добру, пригодятся к осени для растопки. После чего растерся до красноты жестким махровым полотенцем.

Анатолий припомнил, что прежний прокурор области Анисин, переведенный в Москву и знавший о трагедии в их семье, когда речь зашла об арестованном Милославском и его жертвах, заметил, что вскоре следствие будет закончено и он лично подпишет обвинительное заключение о применении к маньяку высшей меры.

«Надо бы позвонить, поблагодарить Глеба Викторовича, — подумал Фальковский. — Ведь подписанное им заключение поспособствовало справедливости наказания и приговору суда о высшей мере. Нам еще повезло, — мысли его вновь сдвинулись к указу о моратории. — А сколько по матушке России таких несчастных, как мы с Ирой, ждут праведного суда над нелюдями и убийцами вопреки этому, будь он неладен, мораторию? Теперь уж не дождутся…»

Фальковский сорвал показавшееся спелее других крупное яблоко, вонзил зубы в желтоватый бочок. Плод, однако, оказался недозрелым, терпко-кислым, он отбросил яблоко в сторону. Закурив, припомнил вчерашний вечер.

…Понимая, что Анатолию с Ириной не до застолья и разносолов, редактор все привез сам. Когда охлажденную «Кедровку» разлили по рюмкам и даже предпочитающая сухое вино Ирина не отказалась от крепкого спиртного, редактор произнес тост:

— Сегодня, Толик и Ира, мы выпьем и чокнемся за то, что Всевышний внял вашим мольбам, правосудие свершилось. Милославский расстрелян, его нет, он исчез, и сам находится в той земле, в которой похоронены его жертвы. И пусть в верхах, вплоть до президентских инстанций, знают, что сегодня Господь с нами. А «Кедровку» я взял не случайно. Согласитесь, есть нечто символическое, что после столь неправедного указа о моратории мы пьем эту, именно эту, черт побери, — президентскую водку!

После первой и второй стопок, выпитых за расстрел маньяка, не чокаясь, молча, помянули Анну. Ее рюмку, прикрытую кусочком черного хлеба, оставили на кухне…

Уже глубокой ночью, когда все уснули, Ирина, тоже немало выпившая в этот вечер, отдаваясь мужу, стиснувшему ее в объятиях, прошептала сквозь слезы:

— Знаешь, Толик, впервые за эти два года, как не стало Анечки, я вновь чувствую себя чуточку счастливой. И если у кого-то, иных народов существует жестокий обычай — смерть убийцам за кровь близких, мы с тобой, евреи, понимаем их и будем на их стороне.

Весть о расстреле Милославского и его тайном захоронении, обнародованная городской газетой, буквально взорвала вялый, разомлевший от жары Тригорск. Утром следующего дня в город нагрянули две бригады центрального телевидения, редакционные телефоны раскалывались от звонков. События нарастали, родные жертв, погибших от рук маньяка, даже из соседних городов — Ярославля, Костромы, Северной столицы Санкт-Петербурга, — требуя информации, не переставая звонили в тригорский централ.

К полудню студенты университета, где училась Анна Фальковская, совместно с союзом «Молодые юристы» и обществом «Мемориал» тысячной колонной, прорезав центр Тригорска, провели митинги протеста против моратория вначале у обладминистрации, затем перед зданием УИНа. Над бурлящей толпой молодежи возвышались разной величины и исполнения фотопортреты Анны и других жертв маньяка, самого Милославского, спешно изготовленные в черно-белом и цветном вариантах. И если облики девушек предстали во всей их нежной девичьей красе, то фото маньяка уродовали кровавые кляксы и перекрещивающиеся черные полосы. Вместе с портретами студенты несли многочисленные лозунги: «Нет — указу о моратории!», «Студенты Тригорска за смертную казнь для убийц», «Память о жертвах убийц и террористов жива: мы протестуем!», «Казнить, нельзя помиловать!», «Смерть террористу Дамзаеву», «Президент, Вы неправы» и т. п.

Фальковский уже третий день не появлялся в редакции. В четверг, после обеда, осунувшийся, с запавшими усталыми глазами, он вошел в свой кабинет. Рабочий стол журналиста был завален бумагами, поверх них возвышалась стопка листов с номерами телефонов, фамилиями тех, кому следовало позвонить. Равнодушно перебрав бумаги и закурив, Анатолий подошел к окну. Взгляд его остановился на подъехавшей «Волге», из которой стремительно вышел Калистратов.