Борис Старлинг - Видимость

Могло быть восхищение, удивление, ревность или неуверенность; могло быть все, а могло и не быть.

Герберт подумал, что услуги Стеллы не были бесплатными, так почему же ее эмоции? Ее макияж был разработан как для того, чтобы скрыть, так и для акцента. Все, чему она научилась в своей жизни, несомненно, прошло нелегкий путь; она не собиралась облегчать кому-либо путь познания.

Он почувствовал странное желание скрыть свое лицо от палящего пламени глаза Стеллы.

«Что ж, любовь моя, - сказала она наконец, - удачи тебе».

"Мне жаль?"

«Герберт, не пойми неправильно; хорошо, что ты нашел женщину, понимаешь? Теперь тебе не нужно больше навещать меня. Вы понимаете?"

Он оцепенело кивнул, но нет, он не понял; В мире может быть очень мало мужчин, которых отвергла шлюха.

«Нет, - сказала Стелла, - ты же не видишь?» Она сделала паузу, пытаясь подобрать правильные слова. «Это не личное дело - ну, это так, но не так, как вы думаете. Это потому, что ты мне нравишься, Герберт; ты хороший человек, ты никогда не принимаешь меня как должное. Ты мне нравишься, поэтому я хочу, чтобы ты был счастлив, и чтобы быть счастливым, тебе нужна милая девушка, и если у тебя есть хорошая девушка, тебе больше не придется приходить и видеть меня ».

Она ухмыльнулась, воин в боевой раскраске, и он улыбнулся в ответ.

«Да», - сказала она удовлетворенно. "Теперь вы видите."

9 декабря 1952 г.

ВТОРНИК

Суд над Бентли и Крейгом начинался в девять часов, поэтому Герберту нужно было следить за фортом в Нью-Скотленд-Ярде, хотя он не хотел ничего, кроме перерыва. Он остановился у Гая в семь. Даже в этот час Ханна уже вернулась с Мэри.

Мэри все еще была зла и потрясена тем, что произошло накануне, и не стеснялась сказать ему об этом.

«Что, черт возьми, ты делал, Герберт, приводя сюда этих людей? Этот человек пытался убить меня, вы видели? Теперь я не могу есть твердую пищу, только чай или молоко, и они даже не добавят в него немного бренди, как я их просил ».

"Миссис. Смит, это не вина Герберта, - сказала Ханна.

«Это позор, позволять…»

Мэри начала задыхаться, ее легкие не могли справиться с силой купороса. Ханна протянула руку и положила руку Мэри на живот.

«Дышите, миссис Смит», - спокойно сказала она. «Дышите животом, задействуйте там мышцы живота. Я чувствую, как движется моя рука… Хорошо, хорошо ». Она улыбнулась. "Там! Тебе уже лучше.

Удушье Мэри перешло в бульканье.

«Теперь, может быть, ты послушаешь меня, Герберт», - сказала Мэри. «Подумайте о другом направлении работы…»

Это был знакомый аргумент, и Герберт не собирался возобновлять его, по крайней мере, не сразу.

Воцарилась странная тишина, как будто все они ждали чего-то, чего не осмелились опознать. Это Ханна сломала его.

"Миссис. Смит, - сказала Ханна. "Как вы его назвали?"

Мэри перевела взгляд с Герберта на Ханну. "Как я называл кого?"

«Близнец Герберта. Тот, кто умер ».

Из глубины Герберта хлынул поток, набухающая волна хлынула на его тело.

Он задыхался, не только через рот и нос, но и через каждый орган, каждую пору в его коже, как будто всего воздуха в мире не хватило бы для этого безмерного внутреннего дыхания. Возможно, именно это и было похоже на рождение.

Герберт знал, даже не глядя на мать, что Ханна права.

Реакция промелькнула на лице Мэри, как времена года; неверие, ярость, стыд.

«Александр», - сказала она наконец. «Я назвала его Александром».

Кто еще мог знать, кроме самой близнеца? Должно быть, это было так ясно для Ханны, девушки, которая не могла видеть; все вещи, большие и маленькие, что Герберт открыл ей, отказываясь верить в это для себя; отказываясь, действительно, даже развлекать перспективу, кроме как на такой далекой глубине, чтобы быть безмерной. Ответ был там все время, и он создал вокруг него самый густой туман.

«Я хотела тебе сказать, Герберт, но не нашла подходящего времени», - сказала Мэри. «Возможно, когда вы поженились или родили собственных детей; но у тебя никогда не было, не так ли? "

И чем дольше она молчала, тем труднее становилось ему рассказывать; вопрос уже не только в самой тайне, но и в ее сохранении.

Он мгновенно увидел то, что показал Ханне, даже не осознавая: модель автомобиля без одного колеса, которое он использовал в качестве пресс-папье и на котором она стояла в его квартире; картина, которую он купил на рынке Портобелло, на которой мужчина в отчаянии стучал кулаком по зеркалу, потому что в нем не было отражения.

Его мать все еще переживала облегчение от катарсиса.

«Вы были заперты вместе в утробе, Герберт. Вы вышли нормально, головой вперед, но у Александра тазовое предлежание, и он не мог дышать. О, Герберт, как ты тосковал по нему, когда был младенцем; ты плакал два года без перерыва ».

Он пришел в этот мир убийцей; обернулся вокруг своего брата и затаил дыхание. Теперь он подошел к этой постели убийцей, борясь с Менгеле, как он боролся с Александром; снова Герберт был ближе всех к воздуху, и снова он выжил.

Слишком много его, слишком мало Александра. Неудивительно, что он плакал два года.

«Они даже не позволили бы мне подержать его, Герберт! Вместо этого они дали тебя мне. У меня была остаток моей жизни, чтобы держать тебя. Я хотел Александра ненадолго. Моя! Он был моим! Они сделали вскрытие, ничего не сказав мне, а затем предложили мне немного поплакать и пережить это. Как я мог оплакивать того, кого даже не видел? »

Действительно, как? Так она идеализировала Александра, вечно совершенного в воображаемой жизни; сияющий триумф везде, где разочаровал Герберт, популярный, где бы он ни уезжал, столп общества, где бы он ни прятался в мрачной изоляции, муж и отец, где бы он ни был. Александр; его изобрели, смелее, умнее, милее, смелее, больше всего того, в чем Герберт был меньше.

«Я никогда не был особенным, Герберт. Близнецы - единственное, что меня когда-либо выделяло; месяцы волнений, люди спрашивают каждый день, разделяют мою радость; а затем исчезло, все исчезло, вот так. Спокойствие; нет, катастрофа. Меня восхищали; теперь меня пожалели. Никто не хотел об этом говорить, а те, кто говорил, говорили такие вещи, как «Вы всегда можете получить еще один» или «Как повезло, что у вас еще один остался». Осмелится ли кто-нибудь сказать это тому, кто потерял одного ребенка? Не в воскресный месяц. Но они сказали это, Герберт. Они сказали это ».

И она никогда не могла избежать своей потери, потому что напоминание было здесь каждый день, она плакала, заболела, требовала ее времени и внимания, испорченная миллионами банальных изъянов. Половина беременности означала половину ребенка. Существование Герберта было отсутствием Александра, день рождения Герберта был днем ​​смерти Александра; как она могла праздновать одно, оплакивая другого?