Эдуард Хлысталов - Библиотечка журнала «Советская милиция» 4(28), 1984

…От быстрой ходьбы он вспотел. Снял кургузый свой пиджак, взвесил тяжелую наволочку с харчами, выложил все на траву. Картошку высыпал себе под ноги, а хлеб с салом сунул обратно…

У подножия холма его догнал тупоносый тяжелый грузовик с немцами, сидевшими вдоль бортов. Витька хотел кинуться в кусты, но, прикинув оставшиеся до них метры, решил, что бежать не стоит — успеют срезать, как дважды два. Машина, выпустив черный вонючий выхлоп, затормозила. Из открытой кабины высунулась голова в серой фуражке с орлом и необычно высокой тульей.

У парня заныло под ложечкой: «Неужели узнали, что мы тех двоих?..» Офицер соскочил с подножки, присел, разминая ноги, и неожиданно подмигнул ему. Он стоял столбом, боясь пошевелиться. С борта свесился солдат и что-то сказал.

«Наверное, шлепнуть меня предлагает», — обреченно решил он.

Офицер снова обратился к Витьке. Тот ничего не понял и, чтобы немец не рассердился, с готовностью заулыбался — извините, мол, не обучен по-вашему. С кузова стали соскакивать другие. Его окружили со всех сторон. Высокий светловолосый фашист, в кепи с длинным козырьком, взял у него из рук мешок, вынул сало, понюхал и откусил прямо от целого шматка. Остальные, ухмыляясь, смотрели ему в рот. Белобрысый проглотил кусок, поднял вверх большой палец — гут! Остальное пустили по кругу, правда, отрезали все понемногу. Шкурку вернули Витьке и в виде компенсации дали маленькую сигаретку с пряным травяным запахом.

Верзила придирчиво осмотрел Витьку и, подойдя вплотную нахлобучил ему картуз глубоко на уши, расстегнул пиджак и снова застегнул его специально не на те пуговицы. Потом заставил Гусева перекинуть наволочку через плечо и вцепиться в нее обеими руками. Отступив на шаг, немец полюбовался на свою работу и сделал в сторону Витьки жест рукой, представляя его остальным.

— Gerade Vogelscheuche [1] Натуральное пугало — (нем.). , — выкрикнул чернявый ефрейтор с автоматом через плечо.

Все захохотали. Светловолосый обнял Гусева и затормошил. Офицер тоже посмеивался, не мешая подчиненным развлекаться. Витьку несколько раз сфотографировали, сунули еще одну сигаретку, потом солдаты полезли в кузов. Когда грузовик тронулся, кто-то плюнул на оставшегося и попал на рукав. Он вздрогнул, но не пошевелился, пока транспорт не скрылся за поворотом. Вытер холодную испарину со лба и бессильно опустился на подгибающихся ногах.

«Плюнули и плюнули, подумаешь, ерунда какая! Может, случайно попали. Хорошо еще, что промеж лопаток не засветили». Так уговаривал сам себя Гусев. А было обидно. Обидно, хоть плачь. Он со всей отчетливостью вдруг понял, какой ничтожно малой величиной стала его жизнь, а сам он в глазах завоевателей вообще превратился в букашку, в чучело какое-то. Захотели — обсмеяли по-своему. Могли и пристрелить запросто.

— Сволочи, вот сволочи… — забормотал Витька.

Он повернул обратно и почти бегом заторопился к селу. Возле кучки картошки, выброшенной им полчаса назад, он остановился и стал снова собирать ее. Повертев в руке последнюю раздавленную картофелину, он почувствовал обжигающий стыд. Как дешевка, бросил всех и понесся куда глаза глядят, и про раненого забыл, и про остальных, которые там ждут.

Он собрал все до последней крошки и, взвалив потяжелевшую наволочку, свернул с дороги, торопясь уйти с проселка…

Свиридов выдал каждому по три картофелины и по небольшому ломтику хлеба. Очнулся Бельчик. Пытаясь улыбнуться, осматривался вокруг, видимо, не совсем понимая, где он и что с ним. Говорить сержант не мог, при каждом усилии в горле начинало клокотать. У Сергея Болдырева нога опухла, но ковылять он кое-как мог, и группа, обремененная двумя ранеными, медленно двинулась вперед.

Бельчик почти все время был без сознания. Иногда на минуту-две он приходил в себя, пытался приподняться на носилках, начинал хрипеть. Его срочно нужно было доставить в госпиталь, но рассчитывать на медицинскую помощь не приходилось. Оставалась надежда на станцию Боровичево, где Свиридов не раз бывал и даже знал главврача больницы. По большаку уже вовсю пылили мотоциклы. Группа снова углубилась в лес.

К вечеру через неширокую заиленную речушку они вышли к воинскому немецкому кладбищу. На пригорке белели несколько аккуратных березовых крестов с надетыми на них касками. На отполированных фанерных дощечках угловатым готическим шрифтом старательно выведены имена, годы рождения и даты смерти похороненных.

Перед мостком, развернувшись бортом, перегородил дорогу легкий немецкий танк, закопченный, в подтеках горелой краски и открытыми настежь люками, из которых несло паленой резиной. Еще ниже, у самых перил, лежал на боку гусеничный бронетранспортер с разбитой прямым попаданием кабиной. Из лопнувшего бачка натекло и застыло на плотно утрамбованной глине маслянистым озерком горючее. Напротив, на другом берегу речушки, травянистый желто-зеленый склон перечеркивала ломаная линия полузасыпанной траншеи. В неглубоком, наспех вырытом, окопе уткнулась стволом в бруствер сорокапятимиллиметровая пушка. Стреляные гильзы валялись на дне окопа вперемешку с неизрасходованными снарядами, разбитыми ящиками, рваным тряпьем и противогазовыми сумками. Тех, кто стрелял из орудия, Веня разглядел не сразу. Тела пяти или шести артиллеристов были грудой свалены в траншее и слегка присыпаны глиной.

— Сюда, начальник! — позвал его Рогозин.

Свиридов приблизился к нему. В стороне от траншеи, возле крайних осин лежали еще два тела. У одного из красноармейцев, молоденького сержанта, было разрублено горло.

— Лопатой рубили, — сказал Рогозин и шумно выдохнул.

Второго раненого немцы добили автоматной очередью. Подошел Гусев, братья Болдыревы. Несколько секунд молча смотрели. Сергей Болдырев вдруг беззвучно зевнул, выпустил из рук палку-костыль и, зажав рот ладонью, побежал прочь. Веня присел на корточки, закрыл изуродованное лицо красноармейца пилоткой. Пошарив под гимнастерками, достал два патрончика-медальона.

— Иванов Виктор Иванович, — раскрыл один из них, прочитал он на клочке тетрадного листа. — Саратовская область, город Балаково. Тысяча девятьсот двадцатого года. В случае смерти сообщить Ивановой Евдокии Степановне. Эх, Иванов, Иванов…

Записка во втором патрончике была залита кровью, разобрать ничего не удалось, кроме имени.

— Господи, да что ж это делается… — бормотал Никита Болдырев. Витька, нахохлившись, замер рядом с ним и что-то яростно нашептывал, не глядя на остальных. Гусев напоминал в этот момент маленького злого воробья перед дракой. На округлом выбритом лице Коробкова был написан неподдельный ужас. Он дрожащими руками застегивал и расстегивал рубашку, не в состоянии оторвать взгляда от тел.