Наталья Андреева - МоLох

— Иди, конечно, — и Мартин снова уткнулся в монитор. Вид у него был помятый и хмурый.

Бобров выскочил на улицу и махнул рукой:

— Такси!

На стоянке у «Счастливого» всегда дежурила пара бомбил.

— Куда, шеф? — деловито спросил пожилой дядечка в клетчатой кепке.

— В рабочий городок.

— Понял.

Минут через десять Бобров уже шел вдоль длинного ряда гаражей и пытался понять, почему он не видит полиции? Уехали они уже, что ли? И где его машина? Ее тоже не видно.

Когда завыла сирена, он подумал: «Ну, наконец-то!» И только потом сообразил, что события эти по времени не совпадают. Звонок ему полиции двадцать минут назад и прибытие ее на место происшествия только сейчас.

Он удивленно обернулся, и вдруг услышал:

— Лежать! Руки за голову!

Бобров начал оглядываться: кому это они?

— Мужик, я кому сказал?! — заорал громила в камуфляже и наставил на Боброва пистолет.

Все было, как в плохом боевике. Бобров рухнул на землю и заложил руки за голову. К нему тут же кинулись сотрудники полиции.

— Я за машиной приехал, — сказал Бобров, пока его обыскивали.

— Свидетель? Проверим.

— Я не свидетель, я владелец.

— Есть! Здесь он, труп! — раздалось из гаража, метрах в пяти. — Сигнал подтвердился!

— Свидетель, говоришь? — Боброва рывком подняли на ноги. — Тю! Да ты ж из банка! — присвистнул опер, который пятью минутами назад целился в Боброва из пистолета. — Свидетелей убираешь, сучонок?

— Каких еще свидетелей?! Вы о чем?!

— О кражах и убийстве. Теперь уже о двух убийствах. Толокно замочили. Понятно теперь, кто ключики делал!

Бобров хотел было сказать, что не понимает, о чем ему говорят, как получил в зубы. Он понял, что спорить бесполезно. На его руках защелкнулись наручники, звук был лающий, жест, которым это сделал опер, тоже похож на собачий укус. В левое запястье словно впилась огромная овчарка. Боброву было больно и стыдно. Болели разбитые губы, из которых сочилась кровь.

Он все пытался понять: что происходит? Какое еще толокно? В Чацке так называют наркотики, что ли? Которые почему-то замачивают. Но он не балуется коноплей. Он вообще завязал.

Боброва отвели к полицейской машине и ткнули разбитыми губами в капот. Он догадался, что на него оказывают давление.

— Ты убил?! Говори! — рявкнули над ухом.

— Не понимаю, о чем вы…

Его ткнули кулаком под ребра, было больно. Но удар ногой был гораздо больнее. Бобров сжался в комок, подумав, что долго он так не выдержит, но тут его мучителя окликнули. Боброва на время оставили в покое, и даже позволили распрямиться. Он попытался обернуться. Бок заныл, Бобров подумал, что ему вполне могли сломать ребро.

Гараж, где был найден труп, оцепили, вдалеке завыла сирена. Бобров догадался, что основные силы на подходе. Сейчас его опять будут бить.

Трое оперов о чем-то совещались у гаражных ворот, то и дело, кивая на Боброва.

— Разберемся, — скорее догадался, чем услышал он.

Приехали еще две полицейские машины. Боброву невыносимо захотелось пить. Кровь все сочилась, свертывалась она плохо. Бобров то и дело сплевывал в пыль кровавую пену. Наконец, к нему подошли.

— Говорят, убийцы часто возвращаются на место преступления, — оскалился опер, который вспомнил, что Бобров работает в «Счастливом».

— Вы начитались плохих детективов, — с трудом сказал Бобров.

— Умный, да? — он невольно сжался. Но бить его не стали.

— Значит так. Посидишь в обезьяннике, подумаешь, как следует. О том, что будешь говорить. Советую подписать.

— Что?

— Чистосердечное признание.

— Но я не убивал!

Бобров с ужасом думал, что говорит так презираемые им банальности. Он ненавидел боевики, и раньше первым смеялся над плоскими фразами их героев. Но когда это случилось с ним самим, ничего кроме этих избитых фраз он не мог из себя выдавить. Почему-то они одни были на уме, а всякие умные слова он напрочь позабыл. Про адвоката, которого надо потребовать, и один звонок. Голова невыносимо болела, в ней была одна только мысль: «Я хочу, чтобы это было сном. Хочу поскорее проснуться».

Но кошмар продолжался. Боброва запихнули в полицейскую машину и повезли в город.

Неожиданно ему захотелось смеяться. Он понял, наконец, что его подставили. Подставили грубо, экспромтом, наспех, не заботясь о деталях. А ведь его предупреждали…

Гольдман предупреждал и Мартин тоже. «Ты перешел черту, Андрей». Неужели кражи в банке и два убийства повесят теперь на него?!

«Ну же, соберись!» — велел себе Бобров. «Ты должен защищаться!».

Он понял, что ему нужно алиби. А лучше, настоящий убийца. Бобров попытался вспомнить, кого сегодня утром не было в банке. Или кто опоздал.

Не было на месте Шелковникова, когда Бобров зашел к Мартину отпрашиваться. Все остальные, вроде, были на месте. Колька Протопопов с трудом перевел дух, когда вошел в дверь «Счастливого» без одной минуты девять, практически с первым клиентом. Но у Кольки свадьба на носу. Все его мысли о ней и невесте Зиночке. Небось, от нее и приехал.

Миллер стоял у зеркала в холле, любуясь своим безупречным пробором, когда Бобров кивнул ему:

— Привет.

Свежевский… Стаса не было, но он занят подготовкой коллективной пьянки на турбазе. У Свежевского на этой неделе свободный рабочий график, ему никто и слова не скажет.

Зиненко…

— Приехали. Вылазь! — услышал Бобров.

«Мне велели подумать», — он уныло посмотрел на опустившийся за полицейской машиной, на которой его привезли, полосатый шлагбаум. Бобров впервые понял, что такое свобода. Это когда не бьют и не надевают наручники. Когда ты волен прекратить то, что с тобой делают в любой момент. Просто взять и уйти. Неважно куда, да хоть бы и в никуда. Но ты при этом хозяин себе.

А он, Бобров, теперь не хозяин. Его хозяин сейчас дежурный, который закроет за ним дверь тюремной камеры. Где Боброву бог знает, сколько, придется ждать другого хозяина. Который определит, сколько ему в этой камере сидеть, пойти или не пойти к третьему хозяину, который может продлить этот срок на месяц, на два. Как будет угодно ему, хозяину.

Хозяев у Боброва теперь много. Поэтому он может остаться в тюрьме до конца своей жизни. Все зависит от его поведения. Даже не от ума. От того, сумеет он договориться или нет. И от того, найдет ли он вообще хозяина, с которым можно договориться.

Время, похоже, остановилось. Бобров застрял в узкой вонючей трубе между прошлым и будущим, где ровным счетом ничего не происходило. Он ходил, сидел, лежал, но не продвигался по этой трубе, ни на сантиметр, спертый воздух камеры зажал Борова в тиски, и не отпускал. По счастью, в этот сухой и солнечный майский день он томился в камере предварительного заключения один. Жители Чацка не хотели в такую погоду бузить, воровать, убивать. Они хотели греться на солнышке и мечтать о выходных, когда поедут за город, на шашлыки.