Роберт Гэлбрейт - Дурная кровь

Гупта отправил печенье в рот, тщательно отряхнул пальцы от крошек и, со вздохом указав на ноги Страйка, спросил:

– Которая?

Страйка ничуть не задела эта медицинская прямолинейность.

– Вот эта, – ответил он, пошевелив правой ногой.

– При вашей массе тела, – сказал Гупта, – у вас совершенно естественная походка. Не узнай я о вашем прошлом из газет, сам, возможно, ничего бы не заметил. Раньше таких отличных протезов не делали. А сейчас – чего только не придумают! Гидравлика имитирует движение суставов! Великолепно.

– Национальная служба здравоохранения не в состоянии оплачивать такие навороченные протезы. – Страйк опустил блокнот в карман. – У меня довольно примитивная конструкция. Если вас не затруднит, дайте мне, пожалуйста, нынешний адрес процедурной сестры.

– Да-да, непременно. – С третьей попытки Гупта сумел подняться с кресла.

Битых полчаса супруги Гупта листали ветхую адресную книгу в поисках координат Дженис Битти.

– Не гарантирую, что эти сведения до сих пор верны, – сказал Гупта в прихожей, вручая Страйку листок бумаги.

– Для начала и это неплохо, тем более что у Дженис теперь наверняка другая фамилия. Вы мне очень помогли, доктор Гупта, – сказал Страйк. – Спасибо за уделенное время.

– Если через столько лет вы ее разыщете, – доктор Гупта впился в Страйка своими проницательными черными глазками, – это будет чудо. Но я рад, что делу снова дали ход. Честное слово, я рад.

На обратном пути к станции «Амершем», минуя живые изгороди из самшита и сдвоенные гаражи состоятельных профессионалов, Страйк раздумывал о Марго Бамборо. В рассказах старого врача она представала яркой, сильной личностью, и, как ни странно, было в этом что-то непостижимое. По мысли Страйка, исчезновение Марго Бамборо сделало ее привидением, которому изначально суждено было растаять в дождливых сумерках, чтобы никогда более не возвращаться.

Ему вспомнилась семерка женщин, изображенных на обложке «Демона Райского парка». Они жили себе в призрачном черно-белом мире и щеголяли прическами, которые устаревали день ото дня по мере удаления модниц от их родни и от жизни, но каждый из этих негативов символизировал человеческое существо, у которого некогда билось сердце, кипели помыслы и мнения, мелькали победы и разочарования, не менее реальные, чем у Марго Бамборо, но лишь до тех пор, пока им не преградил путь тот единственный, кого наградили цветным изображением в кошмарной повести об их гибели. Страйк так и не осилил всю книгу, но уже знал, что Крид выбирал себе самых разных жертв, включая школьницу, агента по недвижимости и аптекаршу. Если верить прессе, этот кошмар усугублялся тем, что Эссекский Мясник не ограничивался нападениями на проституток, которые, как подразумевалось, служили естественной добычей любого серийного убийцы. Более того, единственная жрица любви, на которую напал этот нелюдь, осталась в живых.

Эта женщина, Хелен Уордроп, рассказала свою историю в документальном телефильме о Криде, который Страйк пару ночей тому назад смотрел на «Ютьюбе», уминая купленный навынос китайский ужин. Фильм был пошлый и слезливый, с неумелыми реконструкциями, а цельнотянутая музыка отсылала к ужастику семидесятых годов. В период съемок Хелен Уордроп была одутловатой, заторможенной теткой с крашеными рыжими волосами и неумело прилепленными накладными ресницами; застывший взгляд и монотонная речь свидетельствовали не то о воздействии транквилизаторов, не то о последствиях черепно-мозговой травмы. Крид нанес пьяной, визжащей Хелен чудом не ставший смертельным удар молотком по голове, пытаясь загнать ее обратно в фургон. Теперь она послушно поворачивала голову, чтобы ведущий мог показать зрителям вмятину, деформировавшую ее череп. Ведущий спросил, понимает ли Хелен, как ей повезло остаться в живых. После секундного колебания она согласилась.

Дальше Страйк, раздосадованный банальностью вопросов, смотреть не стал. Когда-то он тоже оказался не в то время не в том месте; последствия остались с ним на всю жизнь, а потому он как нельзя лучше понял это недолгое колебание Хелен Уордроп. Ему самому взрывом оторвало ступню и голень; тем же взрывом сержанту Гэри Топли оторвало нижнюю часть туловища, а Ричарду Энстису – кусок лица. На Страйка нахлынула буря эмоций – угрызения совести, благодарность, смятение, страх, ярость, обида, одиночество, но радости везенья он почему-то не припоминал. Вот если бы та бомба не сдетонировала, это было бы везеньем. Везеньем было бы ходить на двух ногах. Везенье – это удел тех, кому невмоготу выслушивать, как изувеченные, обезумевшие инвалиды называют пережитые ужасы этим словом. Он вспоминал, как лежал в госпитале, одурманенный морфином, а тетушка слезливо утверждала, что ему хотя бы не больно; и, по контрасту, первые слова Полворта, который примчался к нему в «Селли-Оук»:

– Ни фига себе, охереть легче, Диди.

– Да, охереть, пожалуй, легче, – согласился Страйк, глядя на вытянутый обрубок ноги и прислушиваясь к нервным окончаниям, которые твердили, что и голень, и ступня никуда не делись.

На станции Страйк узнал, что лондонский поезд ушел у него из-под носа. Опустившись на скамью в слабом свете осеннего солнца, он достал пачку сигарет, закурил и проверил мобильный. Пока он, отключив звук, беседовал с Гуптой, на дисплее отобразились два сообщения и один непринятый звонок.

Сообщения пришли от единокровного брата Ала и от доброй приятельницы Илсы; они могли подождать, тогда как звонок от Джорджа Лэйборна требовал немедленной реакции; Страйк тут же перезвонил.

– Ты, Страйк?

– Ага. Вижу, ты звонил.

– Звонил. То, что тебе нужно, у меня на руках. Копия дела Бамборо.

– Шутишь?! – Страйк упоенно выпустил дым. – Джордж, не верю своим ушам. Я твой должник.

– Проставишься в пабе и назовешь мое имя газетчикам, если, конечно, узнаешь, кто это сделал. «Оказал неоценимую помощь». «Без него я бы не справился». Точные формулировки обсудим позже. Может, меня наконец-то в звании повысят. Слушай, – Лэйборн заговорил серьезно, – там черт ногу сломит. В этом досье. Бардак полный.

– В каком смысле?

– Старье. Листов не хватает, насколько я понял, хотя не исключено, что они в других местах всплывут, я целиком не успел прошерстить, тут четыре коробки… Но главное, в записях Тэлбота без стакана не разберешься. Потом Лоусон пробовал навести в них порядок, да обломался… Короче, что есть – все твое. Завтра буду в твоих краях – могу тебе в контору забросить, если нужно.