Зигмунт Милошевский - Переплетения [litres]

– Зачем? – автоматически спросил Шацкий, когда архивист на минуту остановился, чтобы перевести дыхание. Хотя ему не хотелось знать ответ на этот вопрос.

– Как зачем? Затем, что если вы поедете, например, в отпуск за Эльбу и тамошние эсбеки, следящие за местным «врагом», узнают, что вы с ним вместе ели камбалу с бумажного подноса, то сразу захотят выяснить, кто вы такой. Пошлют запрос в «C». Там кто-нибудь проверит, есть ли вы в КОИ, какой у вас номер и открыто ли на вас дело, которое может находиться, например, в одной из воеводских комендатур либо лежит в архиве. И пошлет нужную информацию, насколько возможно – потому что вы можете быть или были когда-то очень ценным TW, дело которого, конечно, существует, но доступ к нему ограничен многими…

Шацкого это совершенно не интересовало. Он отключился и погрузился в эротические фантазии.

Они беседовали уже час. За это время он узнал, чем отличались регистрационные формуляры EO-4 от EO-13-S, и последний номер запомнился ему лишь по ассоциации с цифровыми фотоаппаратами EOS фирмы Canon. Он хотел такой купить. Может, в рассрочку? Нужно поговорить об этом с Вероникой. В конце концов, им нужен цифровой аппарат. У всех есть. Ему наскучил рассказ об эсбековских карточках и формулярах. Захотелось встряхнуть собеседника и крикнуть: «Слушай, мне нужно посадить убийцу, а ты херню несешь о каких-то фишках».

– Прошу меня простить, пан Гжегож, – вежливо прервал он рассуждение парня о том, что практика не всегда поспевает за теорией. Дескать, многие дела путешествовали, их задерживали, присоединяли «на минутку» к другим делам, так что иногда ему, архивисту Гжегожу Подольскому, начинало казаться, что легче разыскать ковчег Завета вместе со святым Граалем, чем одно гребаное эсбековское дело.

– Но мы всегда их находим, – сказал он, подняв палец, – пусть не питают иллюзий.

Шацкий даже не попытался задумываться, кем для Подольского были «они».

– Прошу прощения, – вмешался он еще более решительно, – и большое спасибо за все, что вы рассказали, но что с досье Камиля Сосновского? Есть оно? Или нет? Что такого случилось, что вы не могли сказать мне этого по телефону?

Гжегож Подольский повел себя, как человек, внезапно получивший удар в лицо. Он спрятал голову в плечи, сложил руки на груди и скривил губы в подковку. Но, по крайней мере, замолчал.

– Его нет, – сказал он через минуту.

Шацкий вздохнул и стал массировать щеки большим и указательным пальцами левой руки. Он чувствовал приближающуюся головную боль.

– Спасибо пану за труды. Ваши знания впечатляют, и я бы охотно поговорил с вами еще, но прошу понять, что у меня много работы, – он еще охотнее выставил бы этого зануду Подольского за двери, но сдерживал себя, поскольку дружественный мастер архивных дел в ИНП мог еще пригодиться.

– Дело отсутствует, – Подольский явно хотел помучить его этим сообщением. – Но это не значит, что нет информации. Я понимаю, что утомил вас, но добавлю, что, прежде всего, надо знать, в какой описи искать. Моня мне говорила, что ваш фигурант был молодым человеком, чуть за двадцать, поэтому трудно предположить, чтобы он был TW или кандидатом в TW – тогда бы его зарегистрировали с индексом «I», означавший OZI, а также кандидатов в OZI и владельцев LK и MK…

– Простите? – Шацкому ничего не говорили эти сокращения.

– OZI – персональные источники информации, LK и MK – владельцы явок и конспиративных квартир. Я думал, что это понятно. – Подольский поглядел на Шацкого сверху вниз. – Во всяком случае, я сразу начал искать в описи «II», где фиксируются акты оперативных мероприятий.

Шацкий принял мужественное решение: пора с этим кончать. Он встал.

– И нашел. Ваш фигурант, Камиль Сосновский, был подвергнут информационной разработке варшавской СБ и зарегистрирован КОИ под номером 17875/II. Дело было открыто в 1985 году, за два года до смерти. Ему тогда исполнилось двадцать лет. Вероятно, он был довольно активным деятелем студенческих организаций либо его родители – оппозиционерами: на таких молодых людей редко заводили дела.

Шацкий снова сел.

– Удалось ли вам узнать еще что-нибудь?

– Из описи можно узнать лишь то, как перемещались досье: кто и когда их взял, когда вернул. Ничего больше.

– А это дело перемещалось?

Гжегож Подольский положил свою худую ногу в немодных брюках на другую и откинулся на стуле.

– Ну? – поторопил его Шацкий.

– Из акта проверки следует, что в июле восемьдесят восьмого года его забрал департамент «D».

– То есть? Это еще один архив?

– Нет, пожалуй. Я ничего о них не знаю. То есть немного знаю и кое о чем догадываюсь. Но не хочу об этом говорить.

– Почему?

– Потому что не хочу. Не знаю, не разбираюсь в этом, я просто архивист. Могу вас направить к человеку, который этим занимается. Настоящий охотничий пес на эсбеков, и он ничего не боится. Холост, детей нет, родители умерли, некоторые утверждают, что у него рак. Такой может рисковать.

Последнюю фразу Подольский произнес с явной завистью, что показалось Шацкому странным.

– А вы предпочли бы быть умирающим и одиноким, чтобы выслеживать эсбеков? – вырвалось у него.

– Нет, конечно. Но если бы видели, что в этих папках… Если бы вы знали столько, сколько я, видели снимки, читали доносы, листали квитанции. Причем с полным сознанием того, что наверняка никто этого не увидит и правда никогда не выйдет наружу, все будет заметено под ковер во имя спокойного сна истеблишмента всякого рода и происхождения. Вильдштейну вроде удалось вынести список, но что это дало? Вы видели фильм «Бойцовский клуб»? Или читали книгу Паланика?

Шацкий не видел и не читал. Ему стало стыдно: название было довольно известным.

– Там обычные люди собрались вместе, чтобы уничтожить мир обмана, лжи и власти денег. Я иногда мечтаю, как было бы здорово смонтировать такую организацию, завладеть архивами ИНП, отсканировать их все за неделю и поставить на какой-нибудь сервер в по-настоящему демократической стране. Ох, это сработало бы.

– Не все тайное должно становиться явным. Иногда цена кривды слишком высока, – осторожно сказал Шацкий.

Подольский прыснул смехом и встал, собираясь уйти. Он подал прокурору листок с именем и фамилией «охотничьего пса» на эсбеков. Кароль Венцель.

– Курва мать, – сказал прокурор, стоя у дверей.

– И такие слова произносит прокурор Речи Посполитой? В таком случае я эмигрирую к своему брату в Лондон. И надо же: «курва мать». Как вы могли? Ведь даже чтение комментариев Петра Стасиньского не должно убить в прокуроре желание установить правду любой ценой. Вы для этого существуете – не для того, чтобы вести баланс утрат и кривд, а только для установления истины. Курва мать, даже не верится.