Мария Воронова - Жертва первой ошибки

Да Федор и без нее знал, что покрывать истинных виновников подло и даже гнусно, но знал и то, что все равно сделает так, как его попросят.

Ему казалось, раз он сознает, что сволочь, то не такая уж и сволочь. А ведь для жертв нет разницы, что он о себе думает. Им важен результат и совершенно все равно, испытывал ли прокурор угрызения совести или нет.

Раньше он хоть был верный семьянин, а теперь вообще стало не за что зацепиться.

Решив, что выезд на место происшествия – убедительное алиби для жены, Федор поехал к Глаше, но тоску и злость не получилось оставить за порогом.

Он сидел в тесной кухоньке хмурый и злой, пил чай, а Глаша устроилась напротив и читала толстую монографию, за которой все-таки съездила после их первого раза.

– Слушай, а как мы будем? – вдруг вырвалось у Федора.

Глаша пожала плечами, не отрывая взгляда от страницы.

– Что думаешь, Глаша? Что с нами будет дальше?

Монография с треском захлопнулась:

– Тебе не кажется, что об этом еще рано говорить?

– Глаша, не лукавь. Мы оба знаем, что с нами такое.

– И что?

– Мы созданы друг для друга, как ни глупо это звучит.

– В таком случае напоминаю, что из нас двоих женат ты, а не я.

Федор поморщился.

– Глаша, я что-нибудь придумаю. Разберусь.

Глаша внимательно посмотрела на него:

– Федя, не обещай.

– Нет, правда.

– Просто не обещай мне ничего. Лучше радоваться тому, что есть, чем жить надеждой.

– Глашенька, поверь…

– Я знаю, что ты не хочешь меня обмануть. Тут другое. Знаешь, есть такое выражение у нас: хирург, оперирующий ущемленную грыжу и упустивший кишку в брюшную полость, подобен коту, ожидающему у мышиной норки, с той только разницей, что кишка никогда не появится из раны. Вот я так не хочу, поэтому не обещай.

– А ты?

– И я ничего тебе обещать не буду. Я, Федя, могу только обнять тебя. Это вообще все, что я в силах для тебя сделать.

– И это все, что нужно.

– Боже, какой пафос.

– Так получается у нас. Что ни скажи, а выйдет пафос или банальность.

Он приходил домой, как на вторую службу, на которой занимал должность мужа и отца. Странно, Татьяна, придиравшаяся раньше ко всякой ерунде, теперь была само спокойствие и никак не реагировала ни на поздние возвращения, ни на долгие пробежки, с которых он возвращался, нисколько не устав. Федор не утруждал себя конспирацией, и не понять, что он ходит налево, было попросту невозможно, однако жена молчала. Сначала он был доволен, но вскоре неожиданное самообладание жены сделалось невыносимо противным. Федор всю жизнь думал, что у Татьяны просто склочный и взрывной характер и она не в силах управлять собою, это выше ее психологических возможностей. Одни не могут писать стихи, другие – сдерживать свой гнев. Вот не дано, и все тут, ничего не поделаешь, и требовать от Татьяны не мотать людям нервы так же целесообразно, как заставлять олигофрена написать трагедию шекспировского уровня. Потратишь кучу сил, а толку все равно не добьешься.

Теперь выясняется, что, когда появляется реальная угроза, Таня прекрасно может взять себя в руки.

Ради душевного спокойствия домочадцев – нет, а для того, чтобы сохранить статус замужней дамы, – без малейших затруднений.

Так, может, пусть и получает свой статус, а сама валит из его жизни ко всем чертям?

Он будет жить с Глашей, а с Татьяной видеться пару раз в году на ответственных мероприятиях, вот и все. Если его переведут в Москву, то Татьяна может остаться здесь под предлогом любимой работы, которую бросить никак невозможно, а Глашу он заберет с собой, и перевод как-нибудь ей устроит. А если сорвется Москва, то он попросится в какой-нибудь отдаленный район, в Сибирь или на Дальний Восток, там всегда есть интересные вакансии. Татьяна точно не потащится с ним, а Глаша поедет.

Жена не только стала сама любезность, но и сменила свои практичные ночнушки на какую-то соблазнительную кружевную штуку, в которой в самом деле выглядела гораздо лучше Глаши. Федор смотрел на точеные коленки и плоский животик Тани и думал, что женщины все-таки или сами дуры, или сильно переоценивают глупость мужчин. Неужели всерьез можно считать, что двадцать лет тоски и неприязни за секунду стираются кружевной тряпкой?

Он вспоминал, как Лена советовала ему разок дать матери по морде, и думал, что, наверное, зря не последовал этому совету. Бить, конечно, нельзя, но пригрозить уходом из семьи стоило еще на заре совместной жизни. Сэкономил бы себе и дочери кучу нервов, хотя это все равно не прибавило бы отношениям ни теплоты, ни искренности.

…Жена легла рядом, и Федор из вежливости переспал с ней. Было ни хорошо ни плохо. Никак.

На следующий день он изложил Глаше свой план. Она засмеялась:

– Толково придумано. Всем сестрам по серьгам.

– Нет, правда. Если мы уедем куда-нибудь в отдаленные районы, то и тебе хорошую должность подберем, и там все будут думать, что ты моя официальная жена.

– Мне еще два года учиться.

– Хорошо, через два года уедем. Время быстро летит.

Глаша пожала плечами:

– Так быстро, что нет разницы, вместе мы или врозь.

– Разницы, конечно, нет, – согласился Федор, – но вместе лучше.

Глаша усмехнулась.

– Лучше-то лучше, но скажи, друг мой, что ты видишь сейчас на этом столе?

Федор удивился вопросу, но послушно сообщил, что на столе перед ним стоят две чашки чаю и тарелка с бутербродами, два с сыром, два с докторской колбасой.

– И все?

– И все.

– А видишь ли ты, Феденька, какой-нибудь омлет или котлеты?

– Нет.

– И не увидишь.

– Ладно.

– Это ты сейчас так говоришь, пока есть куда отступать. Федя, если честно, то я боюсь с тобой съезжаться.

– Почему? Ты хочешь обязательно штамп в паспорте?

– Не в этом дело. Сам видишь, хозяйка-то я никакая, а ты привык.

– Отвыкну.

– Это не так просто будет сделать, как тебе кажется. Я хоть и хирург, а все-таки женщина и вижу, какой ты ухоженный мужик. Всегда чистенький, настиранный, наглаженный…

– Спасибо.

– Жене твоей спасибо. Ты ж только руку в шкаф протягиваешь, да и то скорее всего она сама тебе вещи выдает каждое утро, верно?

– Ну, в общем, да…

– И кормит получше, чем вот это.

– Да, Татьяна великолепно готовит.

– И каждый день?

– Каждый.

– Вот видишь. Со мной такого не будет у тебя. Вещи твои прокручу в машинке вместе со своими, но и только. Сорочки гладить – сразу нет.

– Это печально, – улыбнулся Федор.

– У меня такая специфика работы, что операции длятся по пять-шесть часов, а то и больше. К вечеру будто по чайнику в каждой ноге, я еле иду, ну ты видел.

– Да, Глашенька.

– И сил уже ни на что не остается, я просто падаю в кровать. Знаешь, иногда я с радостью думаю, что сегодня ты не придешь и можно не прибираться.