Ю Несбё - Королевство

– Я, например, вижу, как тебя мучает ощущение, будто я забрала у тебя Карла. – Она прибавила газа, и по днищу застучал гравий.

Секунду я раздумывал, не притвориться ли, что ее последних слов я не слышал. Но что-то мне подсказывало, что притворись я – и она повторит их.

Я повернулся к ней.

– Спасибо, – сказала она, опередив меня.

– Спасибо?

– Спасибо за все, что ты отдаешь. Спасибо за то, что ты умный и добрый. Я знаю, сколько вы с Карлом друг для друга значите. Мало того что я, женщина во всех отношениях чужая, вышла замуж за твоего брата, так я еще и в твои владения вторглась. Я в буквальном смысле твою кровать заняла. Ты мог бы меня ненавидеть.

– Хм, – вздохнул я. День и так уже получился длинный. – Вообще-то, особо добрым меня никто не считает. Проблема в том, что в тебе мало что можно ненавидеть.

– Я говорила с теми, кто у тебя работает.

– Да ладно? – удивился я.

– Это маленькое местечко, – сказала Шеннон, – и я с людьми общаюсь больше, чем ты. И ты ошибаешься. Тебя считают добрым.

Я фыркнул:

– Это ты не говорила с теми, кому я зубы повыбивал.

– Возможно. Но даже и тогда ты просто брата защищал.

– Ты, главное, меня не переоценивай, – предостерег я, – а то потом разочаруешься.

– Кажется, я уже примерно представляю себе, чего от тебя ждать, – сказала Шеннон, – когда один глаз у тебя полуспит, это дает тебе определенные преимущества. Люди выкладывают больше, чем привыкли, потому что считают, что ты половины не замечаешь.

– Правда? То есть Карла ты тоже раскусила?

Она улыбнулась:

– Ты о том, что любовь слепа?

– По-норвежски говорят, что любовь ослепляет.

– А-а, – тихо протянула она, – это намного точнее, чем английское love is blind [6] Любовь слепа (англ.) . , – его и употребляют, кстати, неправильно.

– Разве?

– Когда говорят: «Love is blind», подразумевают, что в тех, кого мы любим, мы видим лишь положительные качества. Но на самом деле имеется в виду, что стреляет Купидон с завязанными глазами. То есть его стрелы совершенно случайно выбирают того, в кого нам суждено влюбиться.

– Случайно? Серьезно?

– Ты сейчас о нас с Карлом?

– Например.

– Хм. Может, и не случайно. По крайней мере, иногда мы влюбляемся, сами того не желая. Просто я не уверена, что в делах любви и смерти мы настолько же практичные, как вы тут, в горах.

Когда мы подъехали к дому, свет фар выхватил из темноты белое лицо, похожее на лицо призрака, с черными глазницами – оно смотрело на нас из окна гостиной.

Шеннон затормозила, перевела ручку переключения передач в положение «паркинг», выключила фары и заглушила двигатель.

Здесь, в горах, когда единственный источник звука умолкает, тишина оглушает тебя. Я не двинулся с места. Шеннон тоже.

– Как много ты о нас знаешь? – спросил я. – О нашей семье?

– Думаю, почти все. Когда я выходила за него замуж, то поставила условие, что он мне все расскажет. И о плохом тоже. Особенно о плохом. А если он о чем-то и умолчал, я это и сама со временем поняла и заметила. – Шеннон показала на свой полузакрытый глаз.

– И ты… – я сглотнул, – по-твоему, ты сможешь жить с тем, что узнала?

– Рой, в детстве я жила на улице, где братья спят с сестрами, отцы насилуют дочерей. Сыновья повторяют грехи отцов и становятся отцеубийцами. Но жизнь идет дальше.

Я кивнул – медленно и серьезно – и вытащил коробочку со снюсом.

– Да, похоже на то. Тут есть над чем призадуматься.

– Да, – согласилась Шеннон, – это верно. Но у всех свои тараканы. И было это давно, а люди меняются – в этом я уверена.

Мне всегда казалось самым ужасным, если узнают посторонние, – и вот это случилось, но сейчас я отчего-то совсем не волновался. Отчего? Ответ напрашивался сам собой. Шеннон Аллейн Опгард посторонней не была.

– Семья, – проговорил я и сунул под губу пакетик снюса, – она много для тебя значит, да?

– Всё, – без промедления ответила она.

– Значит, любовь к семье тоже ослепляет?

– В смысле?

– Тогда, на кухне, ты рассказывала про Барбадос, и мне почудилось, будто ты полагаешь, что люди скорее склонны защищать семью и чувства, а не принципы. И не политические взгляды, и не представления о том, что правильно и что неправильно. Верно я понял?

– Да. Семья – единственный принцип. А правильно или неправильно – уже зависит от семьи. Все остальное вторично.

– Разве?

Она посмотрела в окно на наш маленький дом.

– Профессор этики у нас в Бриджтауне рассказывал о богине правосудия Юстиции. В руках у нее весы и меч – они символизируют справедливость и наказание. А глаза у нее, как и у Купидона, завязаны. Толкуют это часто так: перед законом все равны, для справедливости не существует ни семьи, ни любимых, только закон.

Она обернулась и посмотрела на меня. В темном салоне ее лицо казалось белым пятном.

– Но, – продолжала она, – с завязанными глазами не видно ни весов, ни того, кого поражает твой меч. Профессор рассказывал, что в греческой мифологии глаза завязаны у тех, кто видит внутренним взглядом и ищет ответ у себя в сердце. Но сердце позволяет слепцу видеть лишь тех, кого он любит, все остальные значения не имеют.

Я медленно кивнул.

– Значит, мы – ты, я и Карл – семья?

– Мы семья, хоть и без кровного родства.

– Хорошо, – сказал я, – так как ты член семьи, будешь вместе со мной и Карлом участвовать в военном совете, а не подслушивать в трубу.

– В трубу?

– Это просто выражение такое.

На крыльце появился Карл, он спустился по ступенькам и направился к нам.

– Почему совет – военный? – спросила Шеннон.

– Потому что сейчас война, – ответил я.

Я посмотрел ей в глаза. Они сверкали, словно у готовой к битве Афины. Господи, какая же она была красивая.

И тогда я рассказал ей про ночь «Фритца».

Я говорил по телефону, надеясь, что вода заглушает мой голос и дядя Бернард меня не услышит.

– Рой, что значит – он мертв?

– Он падал довольно долго. И снизу ничего не слышно. Но я точно не знаю, он исчез.

– Где исчез?

– В Хукене, ясное дело. Он пропал – я наклонился, но его не вижу.

– Карл, оставайся на месте. Ни с кем не разговаривай и ничего не трогай. Понял?

– Да. А ты скоро…

– Пятнадцать минут, хорошо?

Положив трубку, я вышел с мойки и посмотрел в сторону Козьего поворота. Саму высеченную в горе дорогу отсюда не видно, но когда там проезжает машина, то верхнюю ее часть разглядеть можно. И если в ясный день одеться поярче и встать возле обрыва, то тебя тоже будет видно. Впрочем, сейчас солнце было довольно низко.

– Мне надо домой – починить кое-что, – громко сказал я.

Дядя Бернард завернул металлическое кольцо на шланге и выключил воду:

– Что?

– Заземление, – соврал я.

– Ты глянь чего. И это прямо срочно?