Юлий Лурье - Встречное движение [Психологический детектив]

А ему — жизнь, просто жизнь…

…В начале июля пришло долгожданное лето, и пора было отправляться в Бердянск. Папа и мама строили вольные — без меня и Дуни — планы, но тут вторглось нечто…

…Ближе к вечеру раздался телефонный звонок. Папа взял трубку, сказал свое мягкое «алё»…

— Если вы хотите знать, чем занимается ваша жена, приезжайте немедленно!

— Я вас не совсем понял… Кто это говорит?..

— Какая разница… приезжайте, сами увидите!

— А куда? — спросил растерянный папа и тут же сказал: — Одну минуточку, я запишу…

Прижав плечом трубку, он извлек авторучку с золотым пером, отвернул колпачок, придвинул лежащую на столе газету:

— Да, я пишу…

Ему диктовали адрес.

— Какой этаж? — спросил папа.

— Ну, третий!

— Лифт работает? — по инерции, еще ничего не поняв…

В трубке рассмеялись.

— А ты что, калека? — незнакомец говорил ему «ты»…

Положив трубку, папа оделся, посмотрел на себя в зеркало, все ли в порядке, оторвал клочок газеты с записанным адресом и отправился на Сретенку…

Он недолго, сверяя адрес по бумажке, искал дом в переулке. Вошел в грязный старый подъезд, убедился, что лифта в доме нет, и, злясь на это, пошел пешком наверх по скособоченным и словно бы надкусанным ступеням. Дверь в квартиру была открыта, папа удивился, но войти без звонка не решился…

— Открыто же, не видишь что ли? — злобно сказал мужчина в сатиновых шароварах на резиночках, похожих на бухгалтерские нарукавники. — Иди, вон там!..

И отступил в темноту коммуналки. Папа дошел до дверей, которые одновременно являлись и довольно острым углом коридора, обернулся и, убедившись, что свидетеля нет, просительно постучал. Ответа не последовало…

Тут же выскочил мужчина в шароварах и кулаком забарабанил в дверь. Никто не отозвался.

— Ну, вот видите, — снисходительно, однако понизив голос, упрекнул его папа.

— Ломай! Ломай дверь! — приказал мужчина и снова исчез.

Папа подергал дверь, потом отошел и остановился в сомнении, не уйти ли…

— Фанерная! — услышал он нетерпеливый шепот из темноты. — Бей с разгону.

Папа повиновался, разбежался и всем телом ударил о дверь, которая немедленно провалилась вовнутрь, и папа влетел вслед за ней в маленькую полутемную комнату, влетел, не рассчитав сопротивления двери, и, споткнувшись коленками о низкий старый диван, свалился прямо к маме и Сарычеву.

Они без смущения смотрели на него.

— Ну? — спросила мама. — Что тебе надо?

Папа выкарабкался с дивана, попятился, пряча глаза по стенам, заслонился ладонями и вдруг заплакал.

— Иди же, — стыдясь мужа, прошипела мама.

Папа заторопился, споткнулся о лежащую дверь, поднял ее с пола, словно собираясь приладить…

— Иди! — крикнула мама…

Папа едва нашел выход… Быстрым шагом, словно опаздывая, он бросился по переулку к текущей в двух направлениях, незнакомо людной Сретенке, но уже на самом углу, вспомнив, шагнул в сторону к урне и опустил туда скомканный, исписанный обрывок газеты…

Тем временем Сарычев вышел в коридор, оторвав задвижку, вломился к доносчику в комнату, настиг у окна, отобрал кухонный нож, приставил к стенке и стал методично избивать, приговаривая:

— Только пикни… только пикни!..

В ужасе ощущая лишь те части своего тела, которые отзывались болью на удары кулака, доносчик услышал прямой смысл угрозы и, неосознанно покоряясь, пикнул, промочив левую штанину шаровар…

Умывшись у кухонного с ржавым эллипсом посередине рукомойника, Сарычев вернулся к маме, которая тем временем оделась, взял ее под руку, и они мирно вышли сначала в безлюдный Просвирин переулок, потом на улицу…

Что решит моя современница, когда прочтет «мама тем временем оделась», ей это сущий миг; иное дело — те недавние времена резиночек, подвязочек, бюстгалтеров и панталон — правда, почти ничего из всех этих причиндалов не расставалось с хозяйками, предававшимися любви, и спали-то в рубашках до пят или комбинациях… Время романтики, стыдливости, физического здоровья и спорта — вот он недавний сорок восьмой год…

Я не написал, что Сарычев оделся, потому что он и не был раздет, ибо еще не видел зарубежного кино, а потому просто застегнулся и отправился вершить справедливость… Но суд был позади и бессмысленность его стала очевидна.

Сарычев, несмотря на мамины возражения, проводил ее домой и уселся в ожидании возвращения моего отца.

Ждать пришлось долго. Сарычев предложил научить меня играть в шахматы, мама просила Сарычева уйти, он не обращал внимания.

Я же ликовал, потому что никогда Сарычев не уделял мне столько внимания…

Было уже поздно, меня отправили спать. Сарычев остался один за шахматной доской. Дуня принесла ему водки, но пить он не стал.

Глубокой ночью явился папа. Увидев Сарычева, растерялся, сказал «извините», будто ошибся квартирой, хотел выйти, но Сарычев пошел ему навстречу, взял за запястье крепко, не вырваться.

— Я люблю ее… — сказал он, — остальное реши сам…

Папа ничего не ответил.

На следующее утро мне сообщили, что папа едет со мной в Бердянск. Радости моей не было предела.

Решать же, как поступить, папе не пришлось; все за него решила судьба…

А пока мы ехали двое суток в Бердянск, гуляли полдня на станции Синельниково, где была пересадка, а утром нас встречали тачки у вокзала, домохозяйки, предлагающие коечку, металлическая вышка у моря, ржавая и вся исцарапанная бранью, но сохраняемая как реликвия, ибо, по слухам, около нее расстреляли партизан; пляж платный и пляж бесплатный; привоз, разделанные куренки, сад имени Пушкина и сад имени Калинина с музыкой по вечерам и тоже платным входом, дыни «колхозница», дешевые кавуны, сложности с обратным билетом, тачки, вокзал, пересадка на станции Синельниково, обеды в баках, приближение Москвы и конец августа, августа тысяча девятьсот сорок восьмого года…

В Серебряном Бору постоянно жила одна старушка с хитрым лисьим носом и поджатыми под самый нос сморщенными, как сушеный масленок, губками. Ее прозвали Агатой, потому что все обо всех знала, а главное, умела переводить ставшие ей известными факты на язык обобщений, как, впрочем, и наоборот: идя от выводов, отыскивать скрытые факты.

Внимательно, с карандашом в руке, изучая всемирную литературу, Агата открыла, что та населена не кем иным, как типами из Серебряного Бора, и лишь названы они по-иному, сообразно стране и времени, которые описываются… Сначала Агата лишь иронически подчеркивала абзацы и на полях писала ядовитые реплики, но потом задумалась, не является ли истиной на первый взгляд пустяшная мысль, что люди живут не однажды, что все повторяется и что человечество — та же колода карт: так лягут, сяк сложатся… И что Бог не творит, а тасует! Или что весь мир не что иное, как